Свеча горела на столе месяц

Обновлено: 26.04.2024

Вздымал, как ангел, два крыла

Мело весь месяц в феврале,

Свеча горела на столе,

27 декабря 1946 года в доме М. К. Баранович Пастернак читал друзьям начало романа, над которым он стал работать предыдущей зимой. На память об этом вечере Пастернак подарил хозяйке дома только что вышедшую книжку своих переводов («Грузинские поэты». – М., 1946), в которую были вклеены страницы с тремя первыми стихотворениями из будущей тетради Юрия Живаго: «Гамлет», «Бабье лето», «Зимняя ночь», – соответственно датированные февралем, сентябрем и декабрем 1946 года. По свидетельству Л. Чуковской, в апреле 1947 года Пастернак читал друзьям главу «Елка у Свентицких». В ней впервые появился образ горящей свечи. С начала 1946 года до весны 1947 года роман носил название «Мальчики и девочки». Это заглавие – отсылка к стихотворению Блока «Вербочки» («Мальчики да девочки / Свечечки да вербочки / Понесли домой»). О глубокой связи замысла романа с поэзией Блока Пастернак в марте 1947 года написал своей корреспондентке: «Я пишу сейчас большой роман в прозе о человеке, который составляет некоторую равнодействующую между Блоком и мной». Название «Доктор Живаго» роман приобрел лишь весной 1948 года – возможно, то был отклик Пастернака на публикацию в 1947 году романа Томаса Манна под названием «Доктор Фаустус».

В главе «Елка у Свентицких» студент Юрий Живаго на Святках едет в санях со своей будущей женой Тоней по Москве на елку. Он видит «обледенелые деревья» и «заиндевелые окна домов». Такая картина возникает после обильного влажного снегопада с последующим сильным похолоданием после метели. А в сознании Юрия, как и многих других современников Блока, образ метели ассоциирован именно с Блоком. Вот каким видел Блока его современник Ф. К. Сологуб в стихотворении «Стихия Александра Блока», датированном 1913 годом (примерно то же время, когда Живаго ехал на елку): «Стихия Александра Блока – / Метель, взвивающая снег. / Как жуток зыбкий санный бег / В стихии Александра Блока.» Метель в стихах Сологуба о Блоке не случайна, это отражение господствующей темы блоковского мироощущения и его творчества. Так и санки, в которых едет Юра Живаго, напоминают о том же. Продолжая размышлять о Блоке и глядя по сторонам, Живаго подумал, что «Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни» и что вместо статьи, которую он обещал написать для студенческого журнала, «надо написать русское поклонение волхвов». Свое намерение герой романа реализовал – среди «Стихотворений Юрия Живаго» есть «Рождественская звезда» (17-я часть романа), сочиненное Пастернаком почти одновременно с «Зимней ночью».

Конечно, нельзя утверждать, что использование мотива метели намеренно намекает на связь произведения с поэзией или личностью Блока. Этот мотив традиционен в классической русской литературе. Начиная от «Бесов» Пушкина, метель фигурирует в сотнях стихотворений; это привычные образы у А. Белого и С. Есенина, да и у самого Пастернака – начиная с 1913 года. Скажем, в поэме «Спекторский» (1924–1930): «Мело, мело. Метель костры лизала…» «Зимняя ночь» также начинается с описания метели: « Мело, мело по всей земле / Во все пределы…» (Курсив мой. – Е. Ш.), – и можно утверждать, что первая строчка – автоцитата. Словосочетание «во все пределы» тоже бытует в русской поэзии давно и встречается, в частности, у Пушкина в «Когда владыка ассирийский…», а позже – у Брюсова в «Моисее», да и у других поэтов.

Можно было бы ожидать, что после размышлений о поэзии Блока Юре Живаго придет в голову образ из блоковского же ряда, – и действительно, стихотворение про горящую свечу начинается с картины метели («мело, мело …») – образа родственного, но придуманного Пастернаком. Однако процесс создания стихотворения в романе начинается не с образа метели-хаоса, а с образа горящей свечи, символа любви и надежды. Заметим, что этот образ с той же эмоциональной окраской был использован до Пастернака. Тон в большой мере задавался стихотворением «Ночь» А. С. Пушкина:

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит поздное молчанье ночи темной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя…

Одно из возможных объяснений того, почему само стихотворение в результате все-таки начинается с образа хаоса – «мело, мело…», а не с жизнеутверждающего образа горящей свечи, связано с хронологией событий уже романа. Согласно замыслу автора, стихотворение «Зимняя ночь» было закончено героем примерно через десять лет после поездки на елку и отражало состояние духа Живаго, к тому времени вкусившего все ужасы хаоса, о которых романтически настроенный студент только читал у Блока. Так строчка, которая первой пришла в голову юному Юрию, позднее стала лишь рефреном из прошлого.

Столкновение пушкинских и блоковских мотивов в «Зимней ночи» принципиально важно. Вспомним, как в романе зарождается «Зимняя ночь»: глядя по сторонам из саней, Юра обращает внимание на то, что через «протаявшую скважину в ледяном наросте» одного из окон виден огонь свечи, и про себя произносит:«Свеча горела на столе, свеча горела…» Юра не знает, что в комнате со свечой Лара, впоследствии сыгравшая такую большую роль в его жизни, объясняется со своим будущим мужем Пашей. Это совпадение – одно из проявлений Судьбы, чей голос слышен во многих сценах романа.

Образ «горящей свечи», центральный для стихотворения, возникает и в других значимых сценах романа. Так, во время второго переезда Живаго в Варыкино, Лара обращается к нему, засидевшемуся за письменным столом: «А ты всё горишь и теплишься, свечечка моя яркая!», и позднее, после отъезда Лары, забредший в Варыкино Стрельников (Антипов ) предлагает Живаго проговорить с ним ночь «при горящих свечах». А Живаго на его вопрос о сохранности свечей отвечает: «Свечи целы». Этот обмен репликами напоминает разговор Лары и Антипова в московской комнате и может служить символическим указанием на то, что еще не все кончено, что свечу жизни еще можно снова зажечь. Потом, во время последней поездки в Москву, где Лара приходит на старую квартиру своего мужа Антипова и застает мертвого Живаго, о Рождественском вечере 1911-го она «ничего не могла припомнить, кроме свечки, горевшей на подоконнике, и протаявшего около нее кружка в ледяной коре стекла».

Сближение мировоззренческих и эстетических позиций автора романа и его героя становится очевидным после рассуждений о природе искусства в главе «Опять в Варыкине», которые и объясняют возникновение оптимистических образов, таких, как горящая свеча в романе: «Искусство, в том числе и трагическое, есть рассказ о счастье существования».

Надо заметить, что детали в романе Пастернака прописаны предельно четко, несмотря на общую лирическую мягкую гамму повествования. Сын художника, Пастернак в романе предельно точен, в частности, в описании световых эффектов, связанных с тем или иным положением светильника. Например, в 21-й главе 2-й части романа «Девочка из другого круга» в сцене попытки самоубийства матери Лары, когда судьба впервые сталкивает Лару с Юрой, автор романа пишет: «Лампа стояла в алькове на скамейке. Этот угол был резко озарен снизу, словно светом театральной лампы». В «Зимней ночи» Пастернак избегает натурализма при описании эротической сцены, используя приемы театра теней. В стихотворении утверждение, что свеча горит на столе, существенно влияет на описание картины происходящего в комнате. Тени на потолке действительно появляются только тогда, когда источник света находится ниже объекта, отбрасывающего тень, – так возникает в комнате еще одна «свеча» – «ночник». «Скрещенья» в виде теней на потолке возможно различить, если речь идет о ложе, а светильник стоит или на полу или на низкой подставке. О том, что имеется в виду именно ложе, говорит и строка: «и падали два башмачка со стуком на пол». Таким образом, в стихотворении эротическая сцена описывается опосредованно, увидеть ее можно лишь с «ночником».

Интересно, что окна в описании поездки Живаго в санях в романе и окна в стихотворении описаны по-разному. В первом случае никакой метели нет, окна «заиндевелые» – покой. В стихотворении же, созданном Живаго через десять лет, в деревне, – за окнами мороз и метель, и «метель лепила на стекле кружки и стрелы». Так маленькой реальной деталью Пастернак воссоздает атмосферу, в которой происходят исторические события. Метель забивает снегом раму окна и двери и в стихотворении «Сочельник», датированном 1914 годом и связанном с детскими впечатлениями поэта: «Все в крестиках белых, как в Варфоломееву / Ночь – окна и двери. Метель-заговорщица! / Оклеивай окна и двери оклеивай, / Там детство рождественской елью топорщится». Отголоски этого фрагмента видны как в романе «Доктор Живаго», так и в стихотворении «Зимняя ночь». Образ «белых крестиков» из «Сочельника», возможно, стал предтечей «двух крыл, вздымаемых крестообразно» – и «скрещенья рук и ног» в виде теней на потолке в «Зимней ночи».

Если искать в русской поэзии произведение с образностью и экспозицией, близкой к «Зимней ночи», мы должны обратиться к ранней поэме Лермонтова «Сашка». Лермонтову к тому времени (1835–1836) уже было известно пушкинское стихотворение «Ночь» (опубликовано в 1826). И в романе Пастернака, и в поэме Лермонтова герой страстно любит молодую женщину, которая выросла сиротой, характер которой – «не пуританский»; и в стихотворении, и в поэме описывается свидание в комнате, освещенной свечами, за окнами которой – пурга. Совпадают и тени на стенах и потолке, и некоторые интимные подробности – ножки, башмачки…

Свеча горела трепетным огнем

И часто, вспыхнув, луч ее мгновенный

Вдруг обливал и потолок и стены…

Пред нагоревшей сальною свечой

Красавицы, раздумавшись, сидели,

И заставлял их вздрагивать порой.

Унылый свист играющей метели.

И еще: «Лишь в окнах изредка являлась свечка…» Эротическое описание у Лермонтова гораздо прямолинейнее, чем у Пастернака.

Он руку протянул, – его рука

Попала в стену; протянул другую –

Ощупал тихо кончик башмачка.

Схватил потом и ножку, но какую?!

Есть у Лермонтова и описание замерзшего окна: «И на стекле в узоры ледяные / Кидает искры, блестки огневые…» И еще про окна:«Замерзших окон стекла серебрятся». В других эпизодах той же поэмы Лермонтова встречаются и «платье», и – многократно – «тени», и «ангелы», и «синеватая мгла» – образы, присутствующие в «Зимней ночи».

Стоит остановиться и на второстепенных образах стихотворения Пастернака. Они становятся понятны читателю, только когда ясна роль основных. Главные образы стихотворения представлены в первой строфе и проходят через весь его текст. Но вот «второй ряд»:

Как летом роем мошкара

Слетались хлопья со двора

В стихах Пастернака слово «хлопья» появлялось, начиная с 1913 года, во множестве стихотворений. «Хлопья» были привычным образом и для З. Гиппиус, В. Брюсова, К. Бальмонта, А. Белого, а Д. Мереж-ковский в 1886 году написал стихотворение «В сумерки» со строками, очень похожими на пастернаковский текст: «И в стекла ударяли хлопья снега, / Подобно стае белых мотыльков».

Слово «скрещенье», употребленное в четвертой строфе у Пастернака, впервые появилось в его романе «Спекторский», а примерно в то же время словом «скрещенье» Булгаков и Мандельштам обозначали в своем творчестве пересечение дорог и улиц. Пастернак же прибегнул к нему в ином контексте, причем такое словоупотребление должно было напомнить читателю и о кресте как религиозном высоком символе.

Остановимся также на образах из пятой строфы:

И падали два башмачка

Со стуком на пол,

И воск слезами с ночника

На платье капал.

«Башмачки», мы помним, в эротической сцене фигурировали в лермонтовской поэме «Сашка». Слово «башмачки» встречается в русской поэзии часто: у Жуковского, позже у Бальмонта, Cеверянина, Цветаевой, Ахматовой, да и других поэтов Серебряного века. «Ночник» в этом контексте очень напоминает пушкинскую свечу: «Близ ложа моего печальная свеча / Горит…» Третья и четвертая строчки пятой строфы тонко оттеняют обстоятельства встречи: воск попадает со свечи на платье, если у свечи нет подсвечника или она второпях поставлена криво… В сексуальном ключе можно интерпретировать и сам образ: «капли воска, падающие на платье». У Случевского в «Загробных песнях» есть такие строчки: «Воск свечи оплывает. / Видишь, каплет, он флёр на тебе запятнает». Вообще, «воск» упомянут в сотнях русских стихов.

В следующей строфе возникает образ «снежной мглы седой и белой». «Снежная мгла» возникла еще у Блока в стихотворении «Снежная вязь», а «белая мгла» – у него же в стихотворении «Ночью пыльной легла…» «Седая мгла» встречалась в произведениях Баратынского, Бунина, Анненского… Пастернак словно соединил эпитеты, появившиеся у Блока и Баратынского, и «мгла» у него стала «седой и белой».

Живаго читал Ларе «Зимнюю ночь». Седьмая строфа продолжается так: «И жар соблазна / Вздымал, как ангел, два крыла / Крестообразно». В «Трилистнике соблазна» И. Анненского есть похожий образ: «Как губы, полные соблазна и отрав, / Как алых бабочек развернутые крылья». В седьмую строфу включено уже второе в стихотворении производное от слова «крест». Скорее всего, это христианское освящение происходящего как угодного Всевышнему. Последняя строфа стихотворения почти не отличается от первой, но вместо обстоятельства места («по всей земле, во все пределы») в ней присутствуют обстоятельства времени («весь месяц в феврале», «и то и дело»).

«И то и дело» – прозаизм. «То и дело» – устоявшееся словосочетание; оно встречалось и у Гоголя, и у Тургенева, и у Гончарова, и у Чехова, и у Набокова, и у Пильняка, и в прозаической части романа «Доктор Живаго» самого Пастернака, который старался демократизировать и свой поэтический язык.

Стихотворение заканчивается рефреном – четырехкратным повторением «Свеча горела на столе / Свеча горела». Ю. Лотман, обобщая характеристики поэтических произведений, заметил, что «универсальным структурным принципом поэтического произведения является принцип возвращения», – который и использовал Б. Пастернак.

Про эвфоническую сторону этого стихотворения трудно сказать что-нибудь новое: все знают о чередовании 2-стопных и 4-стопных ямбических строк, перекрестной женской и мужской рифме, аллитерациях на сонорные согласные [м] и [л] и о присутствии рефрена. К этому можно добавить, что ямб, как и хорей, предполагает наибольшую частоту ударных гласных в строке заданного размера, при этом в тексте стихотворения доминируют открытые гласные, придающие певучесть тексту. Чередования 4-х и 2-стопных строк устраняют монотонность и помогают при переходе от одного образа к другому, особенно в тех строках, в которых нет рефрена: ритм все равно сохраняется. При такой структуре стихотворение звучит как чант и действует гипнотически, а основным каналом воздействия становится музыка слова. Построенное на мелодии и повторах, в частности в виде рефрена, стихотворение вводит слушателя в состояние, близкое к трансу.

Подытоживая, отметим еще раз многочисленные образные связи пастернаковского стихотворения с поэзией Золотого и Серебряного века и существование в нем двух образных рядов. К первому ряду принадлежат метель, снежные хлопья, замерзшее окно, рисунки на стекле – то есть атрибуты зимы за окном дома; этот образный ряд ассоциируется с темными и враждебными человеку силами. К другому ряду принадлежат свечи, тени и эротические ассоциации, – эти образы из второго ряда отражают суть человеческого существования. Первый ряд образов можно условно назвать «блоковским», второй – «пушкинским». По одному элементу из каждого ряда представлено в первой строфе (вселенская вьюга и горящая свеча ) – это экспозиция. Представлены оба начала, участвующие в конфликте (в прозе описание их борьбы заняло бы страницы). Во второй строфе представлены образы только первого ряда, но в метафорической форме, соединяющей их между собой. Два образных ряда снова встречаются в противостоянии в третьей строфе, где метель и рисунки на стекле – образы из первого ряда, а рефрен принадлежит второму образному ряду, и повторяемость рефрена утверждает его центральность в произведении. В четвертой и пятой строфе представлены образы только из второго – жизнеутверждающего – ряда, соединенные ассоциациями. В шестой строфе вновь тема из первого ряда сталкивается с темой в рефрене как антитеза, и, казалось бы, тема хаоса побеждает, поскольку образ «и все терялось в снежной мгле» говорит о тотальной потере, но строфа завершается оптимистическим рефреном. В седьмой строфе господствуют образы второго ряда, где слово «крестообразно» намекает на религиозную поддержку человеческому началу, на его непобедимость, и в восьмой строфе снова сталкиваются образы из двух рядов. Обобщающее «и то и дело» говорит о непобедимости человеческого начала. Таким образом, чисто лирическое, на первый взгляд, стихотворение выходит за рамки описания отношений между любовниками и приобретает философскую глубину, что и стало квинтэссенцией романа.

(полную версию текста вы можете прочитать в журнале и / или он-лайн по электронной подписке)

Борис Пастернак — Зимняя ночь (Свеча горела на столе): Стих

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Анализ стихотворения «Зимняя ночь» Пастернака

В наше время Б. Пастернак считается одним из талантливейших русских поэтов. Признание на родине пришло к нему уже после смерти. После публикации на Западе романа «Доктор Живаго» творчество Пастернака в СССР находилось под запретом. В своем самом известном произведении писатель уделил большую часть поэзии, являющейся плодом творчества главного героя. Эта философская и любовная лирика становится органической частью романа, объясняющей и связывающей различные части. В этой лирике одним из центральных стихотворений является «Зимняя ночь». Впоследствии оно выходило и в качестве самостоятельного произведения. Точная дата написания неизвестна, так как над всем романом писатель работал около десяти лет.

Центральный образ стихотворения – горящая свеча, символизирующая спасительный огонек среди окружающего мрака. Она способна отогреть и успокоить измученную душу. Этим образом проникнут и весь роман в целом. Свеча становится для влюбленных центром мироздания, который притянул их к себе и дал пристанище посреди «снежной мглы». Любовные отношения намечены лишь несколькими броскими штрихами: «скрещенья рук», «скрещенья ног», «жар соблазна». Они не так важны в общефилософском смысле. Гораздо важнее «судьбы скрещенье», т. е. соединение вокруг животворящего истинного источника света двух одиноких сердец.

В контексте романа образ свечи символизирует человеческую жизнь, а окружающая непогода – неминуемую смерть. Трепещущий огонек легко погасить неосторожным движением, это напоминает человеку, что смерть может прийти внезапно в самый неожиданный момент. С другой стороны, пламя свечи неизмеримо слабее жесткой вьюги, но продолжает свою неравную борьбу. Философский смысл этой символической схватки – человек никогда не должен сдаваться и использовать отведенное ему время до конца.

Пастернак использует в стихотворении разнообразные выразительные средства. Несколько раз повторяется рефрен «свеча горела», подчеркивающий значимость образа. Эпитеты применяются в основном в описании февральской непогоды: «снежной», «седой и белой». Практически все, что окружает главных героев, наделяется человеческими чертами через олицетворения («метель лепила», «ложились тени»). Очень выразительны используемые сравнения: «как мошкара», «воск слезами», «как ангел».

Стихотворение стало очень популярным на постсоветском пространстве. Его слова были положены на музыку.

Майк Гелприн — Свеча горела: Рассказ

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?

Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло сердце, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?

— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.

«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.

— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?

— Я, собственно… — собеседник замялся.

— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…

— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.

— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.

— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».

Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.

— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?

Максим помялся, осторожно уселся на край стула.

— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.

— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.

— Нигде? — спросил Максим тихо.

— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?

— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.

Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

— У вас есть дети?

— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?

— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.

— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.

— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?

Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.

— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература — это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.

— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.

«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».

Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…

— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.

— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.

Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.

Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.

Классика, беллетристика, фантастика, детектив.

Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.

— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.

— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.

— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.

— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.

— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?

— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.

— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.

— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.

— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?

— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.

— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.

Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.

— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?

"Свеча горела на столе. " Это одно из стихотворений Б.Пастернака. Кому он его посвятил?

В стихотворении "Зимняя ночь" воедино слились мгновение и вечность,человек и Вселенная, заставляя гореть пламя свчи,как символ жизни и надежды. Им завершается поэтический цикл романа "Доктор Живаго". А посвящено оно ОЛЬГЕ ИВИНСКОЙ. Было написно под впечатлением встречи - свидания поэта с любимой женщиной на его даче в Переделкино,где они поняли,что не могут жить друг без друга.