Присела у стола и закурила
Обновлено: 20.05.2024
Было еще рано — часов девять августовского дождливого вечера. Освещенная зала в доме Анны Марковны почти пустовала. Только у самых дверей сидел, застенчиво и неуклюже поджав под стул ноги, молоденький телеграфный чиновник и старался завести с толстомясой Катькой тот светский, непринужденный разговор, который полагается в приличном обществе за кадрилью, в антрактах между фигурами. Да длинноногий старый Ванька-Встанька блуждал по комнате, присаживаясь то к одной, то к другой девице и занимая их Своей складной болтовней. Когда Коля Гладышев вошел в переднюю, то первая его узнала круглоглазая Верка, одетая в свой обычный жокейский костюм. Она завертелась вокруг самой себя, запрыгала, захлопала в ладоши и закричала: — Женька, Женька, иди скорее, к тебе твой любовничек пришел. Кадетик. Да хорошенький какой! Но Женьки в это время ее было в зале: ее уже успел захватить толстый обер-кондуктор. Этот пожилой, степенный и величественный человек, тайный продавец казенных свечей, был очень удобным гостем, потому что никогда не задерживался в доме более сорока минут, боясь пропустить свой поезд, да и то все время поглядывал на часы. Он за это время аккуратно выпивал четыре бутылки пива и, уходя, непременно давал полтинник девушке на конфеты и Симеону двадцать копеек на чай. Коля Гладышев был не один, а вместе с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты находился в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами. Симеон принял от них шинели и спрятал отдельно, в сторонку, так, чтобы не было видно погон и пуговиц. Надо сказать, что этот суровый человек, не одобрявший студентов за их развязную шутливость и непонятный слог в разговоре, не любил также, когда появлялись в заведении вот такие мальчики в форме. — Ну, что хорошего? — мрачно говорил он порою своим коллегам по профессии. — Придет вот такой шибздик, да и столкнется нос к носу со своим начальством? Трах, и закрыли заведение! Вот как Лупендиху три года тому назад. Это, конечно, ничего, что закрыли — она сейчас же его на другое имя перевела, — а как приговорили ее на полтора месяца в арестный дом на высидку, так стало ей это в ха-арошую копеечку. Одному Кербешу четыреста пришлось отсыпать. А то еще бывает: наварит себе такой подсвинок какую-нибудь болезнь и расхнычется: «Ах, папа! Ах, мама! Умираю!» — «Говори, подлец, где получил?» — «Там-то. » Ну и потянут опять на цугундер: суди меня, судья неправедный! — Проходите, проходите, — сказал он кадетам сурово. Кадеты вошли, жмурясь от яркого света. Петров, выпивший для храбрости, пошатывался и был бледен. Они сели под картиной «Боярский пир», и сейчас же к ним присоединились с обеих сторон две девицы — Верка и Тамара. — Угостите покурить, прекрасный брюнетик! — обратилась Верка к Петрову и точно нечаянно приложила к его ноге свою крепкую, плотно обтянутую белым трико, теплую ляжку. — Какой вы симпатичненький. — А где же Женя? — спросил Гладышев Тамару. — Занята с кем-нибудь? Тамара внимательно поглядела ему в глаза, — поглядела так пристально, что мальчику даже стало не по себе и он отвернулся. — Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь и нечаянно ударила ее в лоб, — ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка, лежит с компрессом. А что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны. Верка приставала к Петрову: — Дусенька, миленький, какой же вы ляленька! Обожаю таких бледных брунетов: они ревнивые и очень горячие в любви. И вдруг запела вполголоса:
Не то брунетик,
Не то мой светик,
Он не обманет, не продасть.
Он терпит муки,
Пальто и брюки —
Он все для женщины отдасть.
— Как вас зовут, мусенька? — Георгием, — ответил сиплым кадетским басом Петров. — Жоржик! Жорочка! Ах, как очень приятно! Она приблизилась вдруг к его уху и прошептала с лукавым лицом: — Жорочка, пойдем ко мне. Петров потупился и уныло пробасил: — Я не знаю. Вот как товарищ скажет. Верка громко расхохоталась: — Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать, а он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний? — Не лезь, черт! — неуклюже, совсем как кадет перед ссорой, пробурчал басом Петров. К кадетам подошел длинный, вихлястый, еще больше поседевший Ванька-Встанька и, склонив свою длинную узкую голову набок и сделав умильную гримасу, запричитал: — Господа кадеты, высокообразованные молодые люди, так сказать, цветы интеллигенции, будущие фельцихместеры 1 , не одолжите ли старичку, аборигену здешних злачных мест, одну добрую старую папиросу? Нищ есмь. Омниа меа мекум порто 2 . Но табачок обожаю. И получив папиросу, вдруг сразу встал в развязную, непринужденную позу, отставил вперед согнутую правую ногу, подперся рукою в бок и запел дряблой фистулой:
Бывало, задавал обеды,
Шампанское лилось рекой,
Теперь же нету корки хлеба,
На шкалик нету, братец мой.
Бывало, захожу в «Саратов»,
Швейцар бежит ко мне стрелой,
Теперь же гонят все по шее.
На шкалик дай мне, братец мой.
ЛитЛайф
Татьяна чутким ухом уловила эти реплики, быстро нашла сына в дальнем конце стола, худенького, взъерошенного мальчика, одетого не по возрасту в «тройку», как у взрослых, с белой рубашкой и «бабочкой» в белый горошек.
— Витенька, ты почему не спишь? — улыбаясь, но тем не менее громко и строго спросила она. — Тетя Настя, а вы куда смотрите?
Нянька тетя Настя, рыхлая, грузная старуха, тоже сидевшая за столом, сварливо ответила:
— Десяти ишшо нету, пущай посидит. — И погладила мальчика по голове.
— Витя, тебе пора спать, — сказала Татьяна и продолжала улыбаться.
Витя встал из-за стола и быстро пошел к дому. Галдевшие подвыпившие гости не обратили на его уход внимания.
…Он поднялся в свою комнату на втором этаже, снял пиджак, сорвал жилетку и галстук. Потом сел у открытого окна и стал смотреть в сад. Тонкое лезвие молодой луны запуталось в высоких кронах сосен. Подлерев кулаком щеку, мальчик смотрел на луну, на дачный участок, залитый зеленоватым холодным светом. Потом он включил проигрыватель, уменьшил звук до минимума и поставил пластинку…
…Она была в глубине сада, по другую сторону дома. Бородатый парень, высоченный, в голубой джинсовой куртке увел Таню в заросли жасмина, держал за руку и все тянул и тянул за собой.
— Да отпустите же руку, мне больно, Никита, — говорила она.
Он остановился, с силой привлек ее к себе, бормотал глухо:
— Таня! Ты мне жизнь изломала, черт возьми! Я скоро в сумасшедший дом попаду! Я не могу без тебя, понимаешь ты это или нет?
— Никита, дорогой, успокойся… нельзя же так…
Она делала слабые попытки высвободиться, но он обнимал все крепче, жадно целовал в глаза, губы, волосы.
— Бросай все к черту и уедем!
— Куда, Никита, милый?!
— К черту, к дьяволу, на юг, на север, куда хочешь! Или я не знаю что сделаю! Я его зарежу, тебя и себя, честное слово!
Она тихо рассмеялась и сама обняла его, поцеловала. До них сквозь мешанину музыки, голосов, криков и смеха на первом этаже вдруг слабо донеслась мелодия моцартовского «Реквиема». И тут же пропала, растворилась, погасла, заглушенная мощным всплеском хохота и грохотом магнитофона.
— Кто? На втором этаже? — испуганно спросил бородач Никита.
— Витя, наверное. Я ему велела спать, а он музыку слушает. Очень музыкальный мальчик… — Она обвила руками его шею, привстала на цыпочки…
Витя все так же сидел у окна в своей комнате и смотрел в сад. И вдруг он увидел в зарослях жасмина две темные фигуры, услышал смутные голоса, и в женском голосе ему почудился голос матери. Витя еще уменьшил громкость проигрывателя и выглянул в окно. Нет, тихо.
А чуть позже в саду появился отчим Павел. Он был в одной рубашке, шел медленно, озираясь по сторонам и время от времени звал:
— Таня! Танюша! Ты где спряталась? Таня, тебя гости спрашивают!
Две фигуры в жасмине замерли, даже пригнулись. Отчим Павел прошел неподалеку от них. В руках у него была бутылка и фужер. Он еще раз позвал, потом плеснул спиртного в фужер, выпил и, закинув бутылку и фужер в кусты, понуро побрел к дому. Снова остановился и уже громко, зло крикнул:
Ему никто не отозвался, и он ушел. И через секунду Витя явственно услышал приглушенный смех. Это смеялись те двое, что прятались в жасмине. И Витя, глядя на них, тоже усмехнулся…
…Машина все так же мчалась по пустому ночному шоссе. Виктор дремал на заднем сиденье, Татьяна сидела неподвижно, положив обе руки на баранку, глядя прямо перед собой. Рядом с ней заворочался Юрий Николаевич, спросил:
— Тебе Гусятинские звонят?
— А эти… товарищи Павла… как их? Степанковы?
— А этот? Часто приходил к вам. Бородач такой, художник. Кажется, Никитой звали?
— Неужели никто не навещает? Друзья все же…
— Мне никого не хочется видеть.
— Гм-гм, понятно… — несколько смутился Юрий Николаевич. — И что ты делаешь целыми днями?
— Ничего… — Она по-прежнему окаменело смотрела вперед, попросила после паузы: — Прикури мне, пожалуйста, сигарету.
Юрий Николаевич завозился, достал сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил и протянул сигарету Тане.
Она взяла, жадно затянулась. Голубая струя дыма ударилась в ветровое стекло.
— Ты могла бы устроиться на работу, — помолчав, сказал Юрий Николаевич.
— Администратором в гостиницу? А специальность свою я давно забыла. Да ведь я и не работала после университета.
— А кем? Меня даже медсестрой в твою больницу не возьмут. — В ее голосе стали появляться нотки раздражения.
— Но ведь так жить тоже нельзя, Таня…
— А кто тебе сказал, что я живу? С того дня, как умер Павел, я позабыла, что такое — жить… Даже раньше. С тех пор, как болезнь стала убивать его. Это была уже не жизнь…
— Жизнь есть всегда жизнь, — с некоторой робостью возразил Юрий Николаевич.
Они проехали пост ГАИ на кольцевой дороге. Справа потянулись ряды бетонных коробок жилых микрорайонов с редкими пятнами светящихся окон. Проехали станцию метро.
— Останови здесь, пожалуйста, — попросил Юрий Николаевич.
— Я довезу тебя до больницы.
— Лишние хлопоты, — пробормотал Юрий Николаевич.
Они еще некоторое время кружили по темным пустым улицам, останавливались у светофоров, сворачивали направо и налево и, наконец, подъехали к высокому, ярко освещенному зданию больницы. Юрий Николаевич подхватил свой затрепанный медицинский саквояж и выбрался из машины.
— Прими снотворное и постарайся выспаться, — перед тем как захлопнуть дверцу, проговорил он. — С твоего позволения, завтра я к вам загляну.
— Хорошо, — ответила она. — Спасибо тебе.
— Две или четыре таблетки седуксена — и спать, — повторил он. — Больше не надо, плохо влияет на память.
— Я была бы счастлива, если б мне ее вовсе отшибло, — слабо улыбнулась она. Затем перевела скорость, нажала сцепление. Машина мягко тронулась. Она оглянулась назад. Невысокий толстый доктор, прихрамывая, шел к подъезду больницы, тяжело опираясь на палку. Д Виктор сладко спал на заднем сиденье. Свесившиеся вперед длинные волосы закрывали его лицо.
Она остановила машину, повернулась назад и осторожно, чтобы не разбудить сына, отодвинула волосы и долго смотрела на его лицо с закрытыми глазами.
…Они приехали домой, поднялись в свою квартиру на шестом этаже, оставив машину у подъезда. Квартира была трехкомнатная, с большим холлом-прихожей и просторной кухней.
— Чаю не хочешь? — спросила Татьяна.
— Спать хочу, — буркнул в ответ Виктор и ушел в свою комнату, закрыв на ключ дверь.
Она пошла на кухню, зажгла конфорку на плите, налила воды в чайник, поставила на огонь. Затем насыпала в джезв несколько ложек молотого кофе, сахара. Устало опустилась на стул, подперла кулаком щеку. Взгляд медленно блуждал по кухне, ни на чем не останавливаясь. Медные и мельхиоровые подносы, два старых тульских самовара, ряды гжельской посуды, целая ватага пыльных бутылок с иностранными и отечественными этикетками, старинные гравюры, изображающие самые разные мосты через реки и горные ущелья, гора грязной посуды в мойке, апельсиновые корки на полу. У двери на широкой низкой скамейке две большие миски: одна с водой, другая с остатками каши и мясного фарша. Взгляд Татьяны остановился на этих мисках. Она резко встала, выбросила остатки каши и мяса в мусорное ведро, тщательно вымыла миски. Потом заварила кофе, налила в чашечку, вновь присела у стола, закурила. Затолкала ногой под кухонный стол апельсиновую кожуру, хлебные корки, осколки яичной скорлупы.
Громко стучали ходики. Татьяна курила, прихлебывала из чашечки горячий кофе. Вдруг резко поднялась и стремительно пошла в комнату, включила свет. Множество вещей в беспорядке разбросаны на диване, креслах, столе. Дверцы платяного шкафа-стенки распахнуты, на полу раскиданы чулки, раскрытые журналы, на журнальном столике несколько чашечек из желтой китайской глины с засохшими остатками кофе. Татьяна выдвигала один за другим ящики большого письменного стола, что-то лихорадочно искала и не могла найти. Выбрасывала на пол и на стол распечатанные старые конверты с письмами, поздравительные открытки, записки с телефонами.
Было очень обидно. Томочку Сидоркин особо не выделял. Однако, после того что случилось, когда на октябрьские праздники Муфлон позвал его с себе "на хату", его отношения с этой девочкой совершенно изменились. "Хата" - это что? Это когда собираются пять-шесть пацанов, столько же девочек. Очень желательно, чтобы было "каждой твари по паре", иначе непременно будут проблемы. Главное, чтоб была квартира, то есть "хата". И чтоб предков весь вечер не было. С предками неинтересно. Так вот, когда есть "хата", это уже хорошо. Еще нужно скинуться по трояку. Лучше, по пять. Но это дорого. По три тоже нормально. Танцы, легкая закусь, сухое винцо. Все классно. Кто-то тушит свет. Танцы впотьмах, обьятия в полумраке. Можно украдкой погладить подружку по груди через платье. Потом провести ладонью по ее спине, ощутив под пальцами застежку лифчика. Прижать к себе поплотнее. Там, внизу, уже все напряглось, поднялось, встало. Не надо стесняться, притянул ее к себе еще крепче, пусть чувствует, что танцует не с евнухом, пусть знает, что к ней есть интерес, что она женщина и что ее хотят. Потом кое-кому этого мало. Поводов уединиться более чем достаточно. Покурить - на балкончик, посмотреть фотографии предков - в их спальню, смолоть кофейку - на кухню, посмотреть на аквариум - в комнату Муфлона. Вот так, четыре парочки уже при деле. Теперь посреди комнаты танцуют лишь Сидоркин с Томочкой и Жеребец с Наташкой. У Жеребца фамилия такая Жеребцов. Колено Сидоркина то и дело вжимается между ног девочки, какое волнительное дело, эти танцы. Вон Жеребец положил лапу прямо на попку Наташке, а она будто и не замечает вовсе. Сидоркин видит, как они целуются. Ему хочется того же. Ему так хотелось уединиться с Томочкой. Как он раньше не замечал, что она такая красивая? Но куда, куда? Ведь все занято. И вдруг Томочка ему помогла. - Мне капнули на платье майонезом, пойду застирну, - шепнула она. Можно я с тобой? - пробубнил Сидоркин. - Пойдем, - рассмеялась Томочка. И они, держась за руки, вышли в коридор. А вот и дверь в ванную комнату. И правда, самый низ платья был слегка испачкан майонезом. Томочка уселась на край ванны и, открыв воду, стала промывать пятно. Сидоркин стоял так, что видел ее высоко обнаженные бедра, ведь подол платья она сдвинула вбок и вверх, к струйке воды. Сильное, почти непреодолимое желание охватило его. - Томочка, - прошептал Сидоркин. - Что? - спросила она и повернулась к нему лицом. - Хватит, уже ничего не заметно, - прошептал он и взял ее за плечи. - Ты так считаешь? улыбнулась она. - Да, да, да, - и он стал целовать ее. Сначала в щеку, потом куда-то в нос, потом, наконец, в губы. Томочка, смеясь, стала уворачиваться, но Сидоркин притянул ее к себе еще крепче и жадно впился в ее пухлые губки. Больше она его не отталкивала. Она так и сидела на краю ванны, а он, согнувшись, прижимался к ней и все целовал, целовал, целовал. Ее волосы, ее лицо так чудесно пахли, что Сидоркин просто млел. И вдруг он понял, что она чего-то от него хочет. Он с трудом оторвался от ее губ. - Что? - спросил он. Наверное, нам лучше закрыть дверь, - прошептала Томочка. Сидоркин защелкнул шпингалет и повернулся к девушке. Вздрагивающими, робкими движениями он стал расстегивать застежку на груди ее платья. Томочка совсем не сопротивлялась. Она лишь слегка склонила голову набок, длинные, темные волосы красивой гривой наполовину закрывали ее лицо. Сидоркин стал снова целовать ее, пытаясь просунуть ладонь под край комбинации, под лифчик. Ничего не получалось. Одежда сидела на Томочке так ладненько, что свободного пространства для пальцев Сидоркина практически не оставалось. И тогда, шалея от собственной смелости, он ухватил влажный от застирывания подол ее платья и потянул кверху. Томочка пыталась остановить его поползновения, но делала это как-то вяло, так вяло, что Сидоркин почувствовал, что она совсем не против и упирается скорее так, для проформы. Еще несколько минут между ними продолжалась сладкая, волнительная возня, пока, наконец, ладонь Сидоркина не легла на холмик ее лона. Под пальцами Сидоркина был капрон ее колготок, ее тонкие трусики, но там, под этой тонкой преградой, он чувствовал это, была ее щелочка, ее бороздка, ее девочка, ее цветочек, ее розочка, ее пирожочек.
Они продолжали целоваться, рукой он продолжал гладить ее там, внизу, и совершенно естественно Сидоркин подвинул свою ладонь сначала вверх по ее животу, а потом, (о, боже!) его шаловливые пальцы скользнули под резинку колготок, под резинку ее трусиков, вниз по жаркому полю, вниз, к тому месту, которое он только что гладил через одежду. Томочка охнула, но он держал ее крепко, его колено было между ее колен, так что она хоть и попыталась сжать ноги, у нее ничего не получилось. А Сидоркин едва не застонал от щенячего восторга, под его пальцами была эта штучка (голая!), о которой было столько разговоров среди пацанов, столько трепа, столько анекдотов, столько сальных шуточек. Сидоркин ласкал ее короткие курчавые волосики, осторожно и бережно он повел пальцем вниз и почувствовал, как влажна ее щелочка. Мелькнула в голове наука Муфлона - "гладь, пока не помокреет, потом можно приступать". Но как? К чему приступать? Здесь, сидя на краю ванны? Нет, это было невозможно. Сидоркин не мог знать, что через пару недель и более неудобная поза будет для него вполне приемлемой. В тот вечер между ними больше ничего и не было. Он провожал Томочку домой, ежеминутно они останавливались, Сидоркин шептал, что любит ее, и они долго и сладко целовались. Томочка жила в пятиэтажном доме и Сидоркин довел ее до самых дверей. Они договорились встретиться завтра. Как стемнеет. С того дня они встречались два-три раза в неделю. Становилось все холоднее и им все труднее было найти место для своих ласк и обьятий. Каждая встреча привносила в их отношения что-то новое и вот однажды, когда они долго жались в подъезде Томочкиного дома, она сказала "пойдем наверх". Сидоркин думал, что они пойдут к двери ее квартиры, но Томочка потянула его куда-то выше. Они дошли до пятого этажа, оказывается, лестница шла еще выше, но там наверху уже не было света. И туда, в эту манящую темноту, вела его Томочка. Они очутились у чердачной двери, Сидоркин потрогал ее, она была заперта. Постоим здесь, - прошептала Томочка и прислонилась к стенке. Сидоркин сразу обнял ее, припал к ее распухшим от поцелуев губам и вдруг понял, что Томочка хочет. Он даже не мог обьяснить себе, почему он так подумал, но она, эта мысль, словно обожгла его. И он стал расстегивать на Томочке пальто, она не противилась этому. Сидоркин слегка нагнулся, погладил ее колени, скользнул ладонями вверх, сминая ее короткую юбку. И снова она не сопротивлялась. Сидоркин стал гладить нижнюю часть ее живота, пальцы его трогали ее заветный холмик. И снова она не сопротивлялась, а лишь жарко вздыхала и слегка вздрагивала. Собственно, они делали так и прежде, но тогда Томочка все же сопротивлялась, а теперь она давала Сидоркину полную свободу действий. И он решился. Он поднял ладони немного повыше и, захватив дрожащими пальцами резинку ее колгот, потянул их вниз. Чуть ниже он ощутил еще одну резинку, и, поняв, что это уже трусики, захватил и их. Он потянул все книзу, до середины ее бедер, до колен, и только тут Томочка его остановила. Под его ладонями было ее совершенно голое тело, он гладил, он ласкал ее курчавые волосики и снова поражался - Томочка не сопротивлялась. Значит, можно и дальше? Мысль эта снова обожгла Сидоркина. Он стал торопливо и как-то суетно расстегивать брюки, почему-то быстро не получалось, словно это были вовсе и не его брюки. Наконец, он расстегнул их. И что дальше? Если отпустить их, они упадут до самых щиколоток, то-то будет у него вид. А как иначе? Черт его знает. Сидоркин сунул руку вниз, и, не снимая трусов, вытащил на свободу своего разгоряченного героя. Кол-колом, он торчал прямо вверх. И Сидоркин направил его к Томочкиным бедрам и чуть не взвыл, когда коснулся ее горячего живота. От восторга. Сидоркин стал тыкаться в Томочку. Туда, где были курчавые волосики, где было так влажно, пальцами он чувствовал это. Ноги девушки были сжаты и ничего не получалось. Сидоркин инстинктивно надавил коленом, он хотел раздвинуть ее ноги, но мешали ее трусики и колготы, которые крепким валиком обхватывали ее колени. И вдруг Сидоркин почувствовал, что Томочка сама пытается раздвинуть ноги. Настолько, насколько позволяет ей ситуация. И Сидоркин, словно боясь, что она передумает, снова возобновил поиски контакта. Он толкался вперед и вперед, он стал помогать себе пальцами и вдруг понял, что попал. Самым кончиком своего естества, но попал. Томочка охнула и Сидоркин зашептал какие-то горячие слова, он бы, наверное, умер с горя, если бы девушка в эту минуту дернулась бы куда-нибудь в сторону и лишила бы его с таким трудом завоеванных позиций. Но нет. Она не только не оттолкнула его, а сама стала двигаться бедрами к нему навстречу. И Сидоркин задвигался. Он чувствовал, что ее тесная, влажная пещерка словно обволакивает головку его дружка. Сидоркин толкал его вперед и вперед, но увы, одежда ужасно мешала, получалось, что он оставался где-то совсем на поверхности. Сидоркин чуть не зарычал, он обхватил голую попку Томочки и потянул к себе. Это был прогресс. Но все равно, большая часть его дружка оставалась не у дел. И так, задыхаясь от восторга, уткнувшись носом в воротник ее пальто, в ее шею, в ее волосы, Сидоркин двигал бедрами, одновременно притягивал ее к себе руками за попку. Два чувства распирали его душу. Восторг и досада. Восторг от того, что он понимал, что впервые в жизни он овладевает девочкой. Досада от того, что он чувствовал, что проникает в нее так неглубоко и что больше просто невозможно. А так хотелось. Сидоркин слышал, что Томочка тихо постанывает и жарко и страстно дышит. И вдруг она задрожала, приглушенно вскрикнула и повисла на его руках. Сидоркин чуть не заорал от переполнявших его чувств. Она что, кончила? Он сделал так, что она кончила?
Неужели? Он считал, что все так плохо, а она уже кончила? Фантастика! И он задвигался еще быстрее, еще резче. О, как хорошо. О, как здорово! И вдруг Сидоркин почувствовал, что сейчас. Вот сейчас. Но, видимо, Томочка все же была опытнее его и тоже это почувствовала. Она совсем чуть-чуть отодвинулась и, о, ужас, они разъединились. Сидоркин успел поразиться тому, каким неглубоким был их контакт, раз она так легко ушла от него. И в ту же секунду тугая струя семени выплеснулась из Сидоркина. Куда вперед, на ее живот, на ее одежду. И еще одна. И еще. Сидоркин не смог сдержать тихого стона. Он навалился на Томочку. Теперь он удерживал ее, а она его. Хорошо, что за ее спиной была стенка, иначе бы они упали. Наконец, Сидоркин отдышался и стал понимать, что произошло. Ничего себе! Вот это да! Он поимел Томочку. Теперь она его девушка. Невыразимое чувство гордости распирало его. Захотелось быть сильным. Захотелось быть великодушным. - Давай, я тебе помогу, - прошептал Сидоркин и попытался подтянуть вверх трусики девочки. - Я сама, - почему-то воспротивилась она. Он понял, что она рассмеялась. - Ты как? - спросил он тихо, наблюдая, как она одевается. - Что "как"? - Ну, это. Ты кончила? - он удивился, что так легко произносит это слово. - А то ты не понял, - она шептала едва слышно. - А ты скажи. Мне приятно это слышать. Ты кончила? Кончила, кончила. Вот только ты забрызгал меня всю. - А чего же ты отодвинулась? - А аборт ты будешь делать? - Говорят, иногда можно и не бояться. - Так то - иногда. - А сегодня - не "иногда"? - Нет. - А когда будет "иногда"? - Я тебе скажу. С этого вечера их свидания стали совершенно другими. Площадка у двери на чердак стала обителью их любви. И каждый раз Сидоркин огорченно чувствовал, что не проникает в нее полностью, так, как ему хотелось бы. Он все время уговаривал Томочку снять полностью колготки и трусики, но она не позволяла. - А вдруг кто-то подойдет? - шептала она тревожно. - Положи в карман пальто, - шептал он, радуясь своей находчивости. - Нет, - непонятно почему упиралась Томочка. Однажды он попытался даже уложить ее, но она чуть не заплакла и больше он не настаивал. Несколько встреч были особенно сладостными. Это было когда она тихонько шептала ему прямо в ухо, что сегодня можно. Она, хитрюга, делала это тогда, когда они уже двигались вовсю. От этих ее слов Сидоркин кончал почти мгновенно. Прямо туда, в ее влажную щелочку. Правда, в ней, видимо, ничего не оставалось и все вытекало на бедра и Томочка долго вытиралась каким-то платочком. Вот, что вспомнил Сидоркин в связи с открыткой для Томочки. Правда, уже три недели, как Томочка не подпускала его к себе, обьясняя это каким-то недомоганием. За это время и случилось то, что Сидоркин стал свидетелем любовной сцены Спермы и ее кавалера. Теперь Сидоркин знал, как все должно быть и мысленно предвкушал свою встречу с Томочкой. Он был уверен, что будет вести себя иначе. Он решил, что взломает чердачную дверь и там, на чердаке, оборудует местечко для своих свиданий с Томочкой. Сидоркин подошел к серванту, достал бутылку конька, отвинтил крышечку и глотнул прямо из горлышка грамм сто. Слегка поперхнулся, закрыл сосуд, поставил на место и вернулся к столу. Расправил свой черновичок. На него напал юмор. Сидоркин стал озорничать. "Томочка! Девочка, которую мы любим! Поздравляем тебя с праздником!" Начало показалось неплохим. Новые шальные мысли стали распирать Сидоркина, и он даже тихонько захихикал. "Мы хотим, чтобы ты пошире раздвигала рамки нашего традиционного общения" "Как хочется, чтоб ты регулярно давала нам возможность общаться с тобой" "Мы хотим, чтоб ты кончала вместе с нами эту затворническую жизнь" Все три предложения родились сами собой. Сидоркин выдал их легко, словно выдохнул. По его замыслу вторая строка каждой фразы была словно лишней, а потому он писал ее отдельно. В общем контексте все получалось чин-чинарем, но первая часть каждого предложения, собственно, и содержала основную мысль.
Теперь Сидоркин решал большую проблему. Допустимо ли было перенести это из черновика в открытку? Алкоголь сладко и гулко кружил голову. Мысли казались легкими и светлыми. А будь, что будет! И Сидоркин переписал поздравление из черновика в открытку. Затем аккуратно сложил свою работу в учебник по этике семейной жизни, как раз на ту страницу, где были изображены шустрые сперматозоиды. Сидоркин встал из-за стола. Странно, но за окном уже было темно. Как много времени потратил он на эту общественную работу, на эти поздравления. Это все Колян виноват. Всем дал по одной училке и одной девчонке, а ему, Сидоркину, еще и одну лишнюю. Сам бы подписывал поздравление для курносой Юшки-Хрюшки! Неожиданно Сидоркин захотел спать. Бороться со сном не было никаких сил, и, быстро раздевшись, он улегся в кровать. Под одеялом было так хорошо. Сидоркин заснул. Ему приснилась школьная линейка. Сперма произносила речь. Затем Сидоркин почувствовал, что Муфлон выталкивает его из строя. Оказалось, что Сперма вручает ему, Сидоркину приз за лучшее воплощение мужского начала. Какого, какого начала? Про мужской конец Сидоркин знал, а про начало впервые слышал. Сидоркин робко подошел к Сперме. "Поздравляем тебя, Сидоркин". Так сказала Сперма и протянула ему коробочку. Сидоркин подумал, что это термос, открыл коробку, сунул внутрь руку и вынул на свет божий. Огромный кукурузный початок едва вмещался в его ладони. Раздались аплодисменты. Громче всех хлопала Томочка.
Цитаты со словом «присесть»
Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли, ее глаза из-под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим cousin, [двоюродного брата] как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что́ происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему.
Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе.
— Не так, не так, Соня! — сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. — Не так бант, поди сюда. — Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
«Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Чтó бы мне с собой сделать?» И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
— Ах, сударыня, — заговорил он, — сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, — повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что̀ ей делать. Одна m-llе Bourienne приятно улыбалась.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинною шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени дорога впереди их безопасна от казаков.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки, с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое, мрачное лицо, с насупленными бровями, ясно виднелось в свете угольев.
В осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
Цитаты из русской классики со словом «присесть»
Барин вздохнул и присел на скамеечку. Познакомим с ним читателя, пока он сидит, подогнувши под себя ножки и задумчиво поглядывая кругом.
Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет, зевнул, потер пальцами вечно воспаленные веки и, присев на табурет, заглянул в микроскоп, пальцы он наложил на кремальеру и уже собирался двинуть винт, но не двинул.
Митя (подавая стул). Присядьте, Любовь Гордеевна, побеседуйте минуточку. Я очень рад, видемши вас у себя.
Прокоп встал, потянулся и осмотрелся кругом, к кому бы еще присесть. Покосился сначала на восточного человека, но раздумал и направился к старичку с Владимиром на шее. Старец как-то нервно передернулся, почувствовав себя в этом соседстве.
Читайте также: