Лизонька насыпала на стол
Обновлено: 10.05.2024
Книгу Микстура от косоглазия - Дарья Донцова читаем онлайн бесплатно полную версию! Чтобы начать читать не надо регистрации. Напомним, что читать онлайн вы можете не только на компьютере, но и на андроид (Android), iPhone и iPad. Приятного чтения!
Подъезд оказался огромным, а лифт допотопным.Кабина скользила внутри шахты, огражденной сеткой. Двери следовало открывать изакрывать самой. Я побоялась пользоваться этим чудом техники и пошла на пятыйэтаж пешком.
Дверь в нужную мне квартиру выгляделаобшарпанной – простая деревянная створка без всякой обивки. «Глазок» тожеотсутствовал.
Я стояла на половичке, слушая, как внутрипомещения звенит звонок. Что ж, понятно, никого нет. На часах ровно три, в этовремя люди, как правило, либо на работе, либо на учебе. Ладно, пойду положудокумент в почтовый ящик.
Но не успела я сделать шага, как щелкнулзамок, и на пороге появилась довольно полная женщина. Секунду она, растерянноморгая, смотрела на меня, потом вытянула вперед руки и, воскликнув: «Ах!» –потеряла сознание и упала навзничь.
Я перепугалась и кинулась к ней. Поднять еемногокилограммовую тушу было практически невозможно. Я бросилась к соседнейдвери и принялась жать на звонок.
– Кто там такой нетерпеливый? –раздался голос, и на лестницу вышла девушка лет двадцати пяти.
Увидав меня, она сначала вскрикнула,отшатнулась, но потом, перекрестившись, спросила:
– Виола. Помогите мне, пожалуйста.
– Что случилось? – тихо спросиладевушка.
– Пришла к вашей соседке, а та открыламне дверь и упала в обморок.
Девица выскользнула на лестничную клетку ивбежала в квартиру Кузовкиной.
– Елена Тимофеевна! Вам плохо?
– М-мм, – застонала женщина, пытаясьсесть. – Анечка, там Анечка… Кто здесь? Кто?
– Это я, Лиза, – ответиладевушка, – не узнали меня?
– Лизочка! – пробормотала ЕленаТимофеевна. – Там Анечка! Господи, вернулась!
Лиза посмотрела на меня, потом тихо сказала:
– Сними куртку, брось ее ко мне вприхожую и помоги поднять Елену Тимофеевну.
Я не поняла, зачем, для того чтобы помочьвстать упавшей тетке, нужно снять верхнюю одежду, но не стала спорить. Кое-какмы с Лизой проволокли тяжеленную даму по коридору до спальни и взгромоздили еена кровать.
– Анечка, – шептала ЕленаТимофеевна, – Анечка, Поля спит в своей комнате.
– Вы только не нервничайте, –ответила Лиза, – я сейчас ваши капли принесу.
Через полчаса Елена Тимофеевна заснула. Лизанакрыла ее еще одним одеялом и прошептала:
Сев возле небольшого стола, покрытого клеенкойв бело-красную клетку, я спросила:
– Часто с ней такое приключается?
Лиза выключила чайник.
– На фоне стресса бывает, у ЕленыТимофеевны больное сердце, ей нельзя пугаться.
– Но я никого не пугала! Просто позвонилав дверь, а она открыла, вскрикнула и упала!
Лиза порылась в небольшом ящичке, висевшем надхолодильником.
– Спасибо, с удовольствием.
Пододвинув мне чашку с кирпично-краснымнапитком, Лиза тихо произнесла:
– Елена Тимофеевна приняла тебя за своюдочку, Аню. Вы на первый взгляд дико похожи, да еще куртки совершенноодинаковые, я тоже сначала обозналась и перепугалась, но потом скумекала, чтоты не Анька.
– Отчего же так нервничать, если видишьродную дочь? – изумилась я.
Лиза насыпала в чашку сахар и приняласьметодично болтать ложкой.
– Аня пропала, – наконец сказалаона, – год тому назад, в конце ноября. Ушла из дома и не вернулась, ЕленаТимофеевна все глаза выплакала.
– Как пропала? – ахнула я. –Совсем?
Лиза угрюмо кивнула.
– Да. Надела куртку, сказала, что идет напочту, перевод получить, ничего с собой не взяла, ни ключи, ни деньги, наминутку уходила, и все. Год прошел.
– Искали, – грустно ответиладевушка, – а толку? Ты вообще кто? Ученица Елены Тимофеевны?
– Спасибо за комплимент, но я давно ужеминовала школьный возраст, – улыбнулась я.
Лиза пожала плечами.
– У Елены Тимофеевны полно взрослых,английский сейчас многие зубрят.
– Она преподаватель иностранного языка?
– Да, очень хороший специалист.
– Нет, я не нуждаюсь в репетиторе.
– Тогда зачем пришла?
Последний вопрос прозвучал довольно грубо, ноя не стала обижаться, просто достала паспорт и протянула Лизе. Та раскрыладокумент и выронила его на стол.
– Господи, ты знаешь, где Аня? – накинуласьона на меня. – Немедленно говори! Ты кто? Выкуп хочешь, да? ЕленаТимофеевна все отдаст, только скажи правду про Аню, пусть даже самую страшную,все лучше, чем неизвестность!
– Я ничего не знаю!
– Только не ври! – стукнула кулакомпо столу Лиза.
– Ты не злись, послушай лучше. Сегодня якупила куртку…
Выслушав мой рассказ, Лиза покачала головой.
– Вот оно как! Значит, Аню убили! Честноговоря, я так и думала.
– Почему? – пробормотала я. –Может, она просто ушла к любовнику, ну надоело ей с мамой жить, такое тожевероятно!
Лиза покачала головой.
– Только не с Аней!
– С каждым может случиться!
Лиза вытащила из кармана пачку «Вог».
– У нас во дворе, – ответилая, – жила Рая Лапшина, очень тихая девочка. Так вот, она тоже пропала,родители все глаза выплакали. И что? Через десять лет нашлась, во Владивостоке!Просто удрала от папеньки с маменькой!
Лиза ткнула недокуренную сигарету в блюдечко.
– Елена Тимофеевна зануда, характер у неетяжелый, теоретически Аня могла от нее убежать, хотя куда и с кем? И потом, уАньки дочка есть. Полечка, ей четыре годика. Вот Полю Аня ни за что бы небросила, она девочку просто обожала.
– Аня была замужем?
– Нет, родила так, от Вани Краснова, онтут же жил, только на первом этаже, теперь в его квартире Самсоновы поселились.
Микстура от косоглазия - Дарья Донцова
Лизонька
Еще стоял ослепительно - белый день. Еще солнце горело томительно - ярко, по привычке пытаясь согреть укутанную снегом землю, и искрящимся светом лучей как бы извинялось за то, что не в состоянии этого сделать. Еще куры пугливо троили лапами по снегу и не торопились на насест.
А Лизонька засобиралась обратно.
Путь ее от родного дома, куда она пешком пришла на выходные, до деревеньки, где она, молоденькая выпускница педучилища, работала учительницей, был, ни много - ни мало, 40 километров.
40 километром по заснеженным дорогам, полям, оврагам, перелескам.
Не раз и не два проходила она этот путь.
В ее послевоенной юности собственные ноги были самым доступным и чуть ли не единственным видом транспорта. Она привыкла.
Мама, с утра хлопотавшая у печи и еще не присевшая ни разу, вышла ее проводить. Тут же пыхтел табаком батя, облокотившись на заваленку. Пришла старшая замужняя сестра с соседней улицы, ведя за руку двух своих малолетних дочерей, Ниночку и Валеньку. Вылезли на улицу двое младших братьев.
Старшая племянница, чмокнув Лизоньку перед дорогой, деловито провела ладошкой по ее щеке и пролепетала: "Лизонька! Вытьи халю - то!".
Прыснув, Лиза послушно "вытерла харю" ладонью, шутливо погрозила пальчиком Ниночке и помахала домашним.
Привычно подхватив санки, Лизонька тронулась в путь.
Мать украдкой перекрестила ее, комсомолку, и, смахнув кончиком платка слезу, вернулась в избу.
Лизонька с племянницами и сестрой Дусей, которая работала здесь же, в деревне, учительницей начальных классов, торопливо потрусили по скрипучему снегу.
Дойдя до места, где дорога уходила в гору, сестры расстались.
Дальше Лизонька повезла санки одна.
Через два километра, когда дымящие деревенские трубы скрылись из виду, Лизонька вышла на большую дорогу.
Привычно волоча за собой санки, набитые нехитрой деревенской провизией на неделю, она успевала заметить хрустальную красоту застывших на морозном воздухе берез. Грачи, привычно перекликаясь, кружили над ее головой, разгоняя одиночество. Морозный воздух вырывался из разгоряченных губ причудливыми дымчатыми узорами.
Редкие подводы цокали мимо нее. Мужики и бабы, равнодушно скользя глазами по одиноко бредущей фигурке, проскальзывали мимо.
Лизонька шла, ничего особо не ожидая. У каждого были свои беды и свои заботы. Она не роптала. Она радовалась красивому морозному дню, своей нехитрой прекрасной молодости, улыбалась, вспоминая проведенные в родном доме выходные. Шла и шла, тихонько напевая себе под нос. И не сразу заметила, как рядом с ней остановилась подвода. Немолодой татарин с домочадцами, прикрикнув на лошадку, кивнул Лизоньке. Жена его, хорошо одетая, придвинула к себе ребятишек, освободив Лизоньке место: "Утыр!"
"Спасибо!" - поспешила ответить Лизонька в ответ на краткое татарское "садись".
По пути им было 20 километров. Подвода неспешно разрезала зимнюю тишину, а хозяин, прицокивая, напевал что - то веселое на непонятном Лизоньке чужом языке. Жена его все время укутывала ребятишек, не забывая время от времени улыбаться Лизоньке, демонстрируя крепкие белоснежные зубы.
Потом татары двинулись дальше, а Лизонькин путь сворачивал в сторону, на заметенную снегом тропку, которая весной и летом гордо именовалась "дорогой".
До деревеньки, где работала и жила Лизонька, оставалось 15 километров.
Двигая за собой груженые санки, Лизонька торопилась. Зимний день меж тем закапризничал пушистыми хлопьями. Они все летели и летели с нахмурившегося вмиг неба, пока не превратились в кружащуюся беснующуюся метель.
Лизонька то и дело оттирала варежкой заснеженное лицо, потом и вовсе сняла ее, растирала мокрыми пальцами глаза, стараясь не потерять из виду теряющуюся тропку.
В это время в ее родной деревеньке с ума сходили домашние. Мать и старшая дочь поминутно выглядывали в окно, надеясь рассмотреть просвет в налипающей мгле. Батя молчал, но часто - часто выходил на двор курить.
Сквозь треск поленьев в печи и завываний ветра за окном, Лизонькины племянницы вслушивались в напряженный шепот взрослых: "Метель. Вьюга. Лизонька. Пропадет. Господи, спаси! Помилуй, Господи. "
Устав молчать, старшая девочка, Ниночка, желая как - то отвлечь взрослых от тяжких дум о Лизоньке, жалостливо пролепетала: "Санки - то, санки - то плопадут. "
Ей было очень жалко Лизоньку. Но Лизоньку уже жалели взрослые, А санки. Санки почему- то никто не жалел.
. А Лизонька, меж тем, все брела и брела. Комсомол не позволял ей верить в Бога. Но Бог, видимо, верил в нее.
Постоянная ходьба не дала ей замерзнуть, хотя коварная метель напихала ей снежинок во все закоулки ее нехитрой одежды.
Уставшая, мокрая, она добрела до избы, которую ей определили для проживания. Там уже ждали прибежавшая соседка и озабоченный председатель. Лизонька каждые выходные уходила домой и возвращалась обратно, поэтому ее прихода ждали и волновались.
. Лишь на следующий день, в понедельник, когда открылась деревенская почта, где был единственный на всю деревню телефон, Лизонька сообщила в свою родную деревню о том, что жива - здорова.
Лизонька. Лизонька.
В большом помещении было темно, но тепло, как после улицы показалось Анне. Постепенно глаза привыкли к темноте, и стали различимы предметы. Она пробралась между скамеек к печке, которая была ещё тёплой и подняла глаза.
Господи, да разве так можно – улицу топить… Забралась на скамью и прихлопнула вьюшку. В воздухе стоял терпкий запах самосада, от которого перехватывало горло.
Лизонька сразу закашлялась и заплакала. Анна составила вместе несколько скамеек.
– Сейчас, сейчас, моя хорошая! Вот как мы разденемся, доченька отдохнёт, расправит рученьки и ноженьки, – приговаривала она, распелёнывая дочь. Ни одной сухой нитки на ребёнке не было, всё тельце полыхало жаром.
В темноте Анна выхватила из мешка первую, попавшуюся под руку, тряпку .
Откуда здесь простыня? – удивилась женщина и прижала ткань к печи. – Это бабушка положила! Кто ещё! Спасибо тебе, родненькая, – мысленно благодарила она доброго человека. Девочка кричала, не переставая, голосок срывался на хрип, тогда Анна засунула простыню под кофту, согревая её своим телом, и припала к печке. Плач Лизоньки разрывал сердце матери, но она ждала, пока простыня не согрелась.
– Сейчас, моя крошечка! Сейчас! Потерпи, моя золотая, – ворковала она, плотно запелёнывая девочку. Одеяльце тоже было влажным, Анна разбросила его на лавке около печи, завернула ребёночка в фуфайку и дала жёваный хлеб в тряпице. Но Лизонька выплёвывала самодельную соску и кричала.
Водички надо, хоть бы маленько, водички… – с тоской думала мать, меряя шагами помещение. От крика и высокой температуры девочка ослабла и замолкла, лишь глазки молили о помощи.
Казалось, что ночь будет бесконечной, но вот стало светать. Со стены на Анну смотрели хищные глаза вождя – отца народов, а рядом висел красный плакат «Уничтожим кулака как класс», и в памяти возникли злые слова вчерашнего конвоира – «Давить таких надо!».
За что? – впервые задумалась женщина. – А, правда, за что? В чём мы провинились? Почему вдруг стали врагами народа? Разве мы не трудовой народ? Сколько она себя помнила, всей семье приходилось работать не разгибаясь и дома, и в поле. Кому мы враги? Пироговой? Злому уполномоченному? Власти? Получается, что трудиться и жить по совести, значит быть не в чести. Как это так? – удивилась она и вдруг почувствовала себя маленькой букашкой перед надвигающейся на неё мощной и беспощадной машиной – властью.
Однако осознание своей ничтожности не сломило Анну и, когда утром за ней пришли, она не попросила, а потребовала воды:
– Напиться дайте! Люди вы, или кто? – громко сказала она, с вызовом глядя на вошедших мужчин.
Каменноозерского начальника, с помятым лицом, видимо тоже мучила нестерпимая жажда после принятого вчера спиртного, и он сказал кому-то через плечо:
– Воды подай, – с жадностью, сделал несколько больших глотков, а остатки выплеснул. – Холодная… эх, сейчас бы кваску! – потом небрежно посмотрел на арестантку. – Ты чего тут раскудахталась! Гляди-ка, норов ещё тут показывает! Быстро собралась, вражина! Уводи её на хрен отсюда! – бросил он рядом стоящему мужчине и вышел, хлопнув дверью.
Анна стояла с высоко поднятой головой и презрительно смотрела вслед мучителю. Так вот она какая, народная власть! – думала она, задыхаясь от негодования. Новый сопровождающий, оглядел Анну с ног до головы, поражаясь её смелости, перевёл взгляд на ребёнка, слегка нахмурился, и сказал:
– У тебя, баба, есть пятнадцать минут, приду – чтоб была готова! – и тоже вышел.
Учитывая горький опыт последних нескольких суток, Анна привязала платком одежду Лизоньки к своему телу, чтоб сохранить вещи сухими и тёплыми, завернула малышку в одеяло и сама распахнула дверь. Свежий рыхлый снежок, выпавший ночью, лежал на перилах крыльца, она черпала его, таяла и грела во рту, а затем переливала в ротик ребёнка. Наблюдавший это мужчина отвернулся и закурил – не всякое, даже самое жестокое, сердце может вынести такую картину.
В пути до Богдановича девочка уже не могла плакать, она только стонала и хрипела, личико осунулось, под глазами залегли тёмные круги. Анна шла быстро по скользкой мартовской дороге, спеша как можно быстрее добраться до места ссылки. В городе их вновь заперли в подвальном помещении комендатуры.
В камере стоял голый деревянный топчан, над дверью тускло светила одинокая лампочка Ильича. Анна переодела Лизоньку в сухую одежду и малышка забылась сном. Женщина прилегла рядом, но заснуть не могла – мучил жуткий голод, но осталось совсем мало хлеба, и она не могла себе позволить съесть его, лишив ребёнка последнего. Усталые ноги и руки налились тяжестью и не могли найти покоя, тогда она села на топчан и стала разбирать мешок. На самом дне, под нижней юбкой, она обнаружила целую булку хлеба, завёрнутую в чистую тряпицу.
Это бабушка позаботилась, ну конечно! – осенила её мысль, вспомнилось морщинистое доброе лицо старушки, тёплая печь и сладкий чай. Нестерпимо захотелось пить и тут открылось небольшое оконце в железной двери, угрюмый человек, с косматыми бровями, подал кружку воды.
Господи! Спасибо тебе, Господи! – шептала Анна, стоя посреди камеры.
Она отщипывала крошку за крошкой, и тщательно прожёвывая, запивала маленькими глотками воды. Сократившийся от недоедания желудок быстро насытился, и Анна наконец заснула прижав Лизоньку и груди.
Утром никто не пришёл, о них словно забыли на долгие двое суток, только время от времени открывалась окошечко, и всё тот же человек молча подавал воду.
Девочка таяла на глазах, внутренний жар сжигал ребёнка, Лизонька уже не могла ни есть, ни пить, лишь подолгу смотрела на мать ставшими огромными на маленьком, бледном личике печальными глазками, словно старалась запомнить. Анна молила: Господи! Святый и Правый, помоги! – шептала она, теряя надежду и душевные силы.
Наутро третьего дня её отправили дальше по этапу в сопровождении прихрамывающего мужчины. Он шёл медленно по расквасившейся под весенним солнцем дороге, часто останавливался и подолгу курил козью ножку. Анна нервничала.
– Скоро ли Ирбит? – решилась спросить она, когда он в очередной раз остановился на дороге.
– У-у-у-у, матушка… эко ты хватила! до Ирбита ещё километров сто пятьдесят останется, коли до Сухоложья дойдём, – ответил мужчина, потирая больную ногу.
– Сколько?! Так далеко?! – воскликнула Анна, но мужчина не ответил. Отчаяние овладело матерью, на резвых лошадях и поезде совершив путь от Ирбита до Каменска, она даже не представляла, какое это большое расстояние. Поздней ночью провожатый передал Анну сельсоветчикам города Сухой Лог, а ранним утром мученический путь был продолжен.
Миновали мост через Пышму, когда солнце стало золотить макушки сосен, предвещая тёплый весенний день, на горизонте не было ни единого облачка. Анна открыла личико доченьки. Малютка в последний раз посмотрела на мать, потом устремила взгляд в бездонную глубину неба и угасла… словно только и ожидала этого момента. Последний удар маленького сердечка отозвался гулким эхом и острой болью в сердце матери. Она опустилась на колени прямо в лужу посреди дороги и закричала:
– Господи! Где ты, Господи?!
Голубые, чистые небеса молчали, равнодушное солнце пускало свои лучи на личико, которое уже не чувствовало ни холода, ни тепла.
Анна завыла, точно волчица, это был именно волчий вой, тоскливый и протяжный, он рвался произвольно из груди, терзаемой нестерпимой мукой и болью. Среди этого нечеловеческого рёва, леденящего душу, звучали, казавшиеся не связанными между собой, слова: нет… доченька… прощенья нет… дойду… не будет прощенья.
Сопровождающий не сразу понял, что произошло.
– Ты чего там расселась? – окликнул он Анну, но, подойдя к ней, увидел мертвого младенца и понял, что женщина находится в полубессознательном состоянии. Тогда он поднял несчастную из лужи и прикрикнул, – Иди!
И она пошла, крепко прижав дитя к своей больной груди. Пройдя около пяти километров, женщина свернула с дороги.
– Ты куда? – ухватил её за рукав уполномоченный.
– Отпусти! – медленно произнесла Анна. – Отойди! – добавила она уже жёстко. Карие глаза женщины сначала налились кровью, а потом загорели зелёными волчьими огнями. Мужчина понял – ещё одно мгновение, и она вцепится в его горло мертвой волчьей хваткой. Он бессознательно прикрыл шею рукой, выпустив Анну.
Утопая в талом снегу почти по пояс, женщина прошла к опушке леса, наломала лапника и опустила на него драгоценную ношу. Она поцелуями закрыла глазки Лизоньки и долго стояла перед ней на коленях, прижав руки к груди.
Мужчина не пошёл за ней, не желая промочить ноги в талом снегу, и присел на корточки у дороги.
– Вот зверюга! – думал он. – А ведь задушила бы. Как пить дать – задушила! – и терпеливо ждал.
Безжалостная, хорошо отлаженная машина – власть – дала сбой, отступив перед доведённой до крайности матерью.
Анна достала из мешка тряпицу, смочила её в ручейке, стекавшем по склону оврага, и принялась осторожно обтирать исхудавшее тельце своей деточки. Затем обрядила девочку в штанишки и рубашку Павлика.
– Вот и пригодилась тебе, доченька, одёжка братика… – печально говорила Анна. Она сложила ручки девочки на малюсенькой груди, целуя родное личико и каждый пальчик. Туго запеленала в бабушкину простыню, навсегда закрыв лицо младенца. При этом мать не плакала – душа выплакала и прокричала всё на дороге, лишь глаза подёрнулись великой печалью и болью. Анна оставила всё, что было при ней, под той сосной, где обмывала дитя, и пробрела на обочину дороги только с трупом малышки, прошла мимо уполномоченного, не замечая его, и отправилась дальше.
Душа заледенела. Ночи сменяли дни, которых она не замечала, шла и шла вперёд, не разбирая дороги. Этот отрезок пути до следующего сельского совета был самым длинным – в шесть суток. Во время ночёвок в избы её с мёртвым младенцем не впускали, то запирали в сарае, то – в чулане. Анна не чувствовала ни голода, ни холода. Да никто и не предлагал ей пищи. Иногда по дороге она останавливалась и пила из лужи, зачерпывая маленькой ладошкой, скорее инстинктивно, чем осознанно, чувствуя жажду.
Мужчина, шагающий рядом, удивлялся её выносливости и стойкости, в нём зародилось чувство уважения и жалости, но он молчал. Ни при чём здесь были даже полученные инструкции – не вступать в разговоры с этапируемой, он просто не смел нарушить молчание, помня её горящий волчий взгляд. Конвоир видел, что с каждым днём силы покидают женщину, они шли уже три дня, и ему было откровенно жаль «волчицу», как он окрестил её в своих мыслях.
Кто-то обронил на дороге дорогую, цветастую кашемировую шаль, Анна перешагнула её.
– Стой, дура! Стой! – не выдержал мужчина. – Подними! Привяжи к себе ребёнка!
Она остановилась, попыталась поднять шаль, но руки не слушались, они просто затекли и онемели. Тогда конвоир, с опаской поглядывая на женщину, сам поднял шаль, подхватил свёрток с трупом и привязал, пропустив шаль через её плечо и закрепив узлом на спине. Анна подчинилась, так как руки почти ничего не чувствовали, как и заледеневшая душа, но она ещё была в состоянии думать.
Разве можно простить Петру смерть Лизоньки? – задавала она себе вопрос и винила только мужа. Нет! Не будет ему никогда прощения! Никогда! Это он подверг мою кровинушку лютым испытаниям и мукам. Побег ему был организован, значит, он в ту страшную ночь уже знал об этом, если подготовил записку заранее.
Сволота твой мужик… нету на него надёжи… – вспомнила она слова Михаила. Точно – сволота! Ни один мужчина, спасая свою шкуру, не бросил бы семью в этом аду. Ни один! – уверяла себя Анна. Мученица не знала, что ей уготовано, ещё не раз, столкнуться с предательством и мужской подлостью лицом к лицу.
– Иди, проси милостыню! – сказал ей конвоир, когда они проходили какое-то селение.
Анна остановилась, смерила представителя ненавистной власти уничтожающим взглядом и, достав из кармана монеты, которые положил ей каменский милиционер, бросила ему под ноги.
– Дура! Какая же ты дура! – закричал мужчина, но деньги поднял. – Как ты мне надоела, гордячка! Когда я только избавлюсь от тебя, волчица! Сиди тут! – толкнул он её на лавочку возле какого-то дома, а сам пошёл упрашивать, чтобы продали немного хлеба.
– Ешь, не довести мне тебя до места, ноги ведь протянешь, – сказал он устало, протянув горбушку хлеба, и присел рядом. «Ешь, помни, что у тебя дитё…» – всплыли в памяти Анны слова «старшого», она встала:
– Нет у меня больше дитя, дядя Арсений… – горестно сказала Анна и побрела вдоль улицы.
Конвоир ничего не понял. Какой Арсений? Наверное, с ума сходит баба. Да и не удивительно. Лишь бы не загнулась по дороге. Сдам её в Красногвардейском и дело с концом, – подумал он, догоняя Анну и откусывая на ходу хлеб.
От нахлынувшей боли кровь загустела и медленно струилась по венам, ноги распухли и не умещались в ботинки. Менялись деревни, сёла, хутора, конвоиры, сараи, кладовки, амбары. Ещё несколько раз её передавали «из рук в руки» очередному сопровождающему. Порой она почти теряла сознание, но сразу же перед глазами вставало искривлённое злобой лицо Пироговой «Если дойдёшь…», и Анна брела дальше, с трудом переставляя ноги – Дойду!
Когда кто-то поил её водой, она пила, но плотно сжимала обветренные растрескавшиеся губы при виде хлеба.
Обессилевшая женщина упала на дороге, когда поднялась на последний увал и увидела Ирбит, одолев за восемнадцать дней около трёхсот тяжких километров.
Анна открыла глаза, стараясь понять, где находится. Опять видно в каком-то сарае, вслух произнесла она и попыталась встать, но тут же упала на матрац – голова болела и кружилась.
– Знать-то в себя пришла? Ты меня слышишь, девонька? – наклонилась над ней какая-то женщина.
– Где я? – с трудом выговорила Анна.
– В бараке, матушка, в посёлке. Ну, слава тебе Господи, опамятовалась, голубка!
– Город… город какой?
– Ирбит, а какой ещё?
– Девочка… Лизонька моя где? – заволновалась Анна, цепляясь за женщину.
– Раиска, ну-ка пособи, – обратилась она к девочке лет десяти, усаживая Анну, – подтолкни ей под спинку подушку.
Значит, не привиделось, значит – дошла! – думала Анна, отпивая горький настой маленькими глоточками. Она вспомнила всё: и долгую дорогу, и конвоиров, и смерть дочери. Слёзы застилали глаза, но Анна сдерживала их, стискивая зубы.
– Ты поплачь, девонька, поплачь! Облегчи душу, – обняла её Варвара Фёдоровна. От этой ласки и участия, стянутые в тугую пружину, нервы расслабились, и Анна разрыдалась, дав волю слезам. Женщина не останавливала и не уговаривала её, лишь баюкала, как младенца, поглаживая осторожно по спине.
Никакая боль не может сравниться с болью матери, навеки потерявшей своё дитя, любые слова в данный момент были бы неуместны. У самой Варвары Федоровны ещё кровоточила рана после смерти двухлетнего сыночка Толика, поэтому она остро чувствовала боль другой матери.
Неделю назад бесчувственную Анну привезли в посёлок, и когда обнаружили привязанного к ней мёртвого младенца, сердца присутствующих при этом содрогнулись. Здесь, в ссылке, многие матери хоронили и оплакивали умерших от голода и болезней детей, но при виде до костей исхудавшей женщины, с обветренным, в коростах, лицом, распухшими посиневшими ногами и разлагающимся детским трупиком на груди, боль и сострадание захлестнули их души.
Лизонька насыпала на стол
Посвящаю памяти матери моей – Анны Федоровны Родионовой, а также всем женщинам Ирбитского спецпоселения, каждой из которых, в той или иной мере, досталась судьба Анны – судьба мученицы.
Имена, фамилии героев, даты, события, названия населённых пунктов, упоминаемые в повести – подлинные.
На нашем канале вы читаете рукопись второго издания. Повесть вышла в Ирбите в 2018 году.
На канале "Стакан молока" мы публиковали её по главам. См. порядок публикаций:
Молодая вдова (Начало повести) - см. здесь
Юность Нюроньки - см. здесь
Семья Орловых в год великого перелома - см. здесь
Побег Петра с Павлушей - см. здесь
Арсений-старшо́й - см. здесь
Предательство Петра - см. здесь
Лизонька. Лизонька. - см. здесь
Любовь и ярость Иванко - см. здесь
Хлеб для Ивана - см. здесь
Бабушка Варвара и мать-героиня - см. здесь
Недолгое счастье - см. здесь
Окончание повести "Анна" см. ниже.
Ирбит встретил их крещенскими морозами. Выйдя из вагона в два часа ночи, Анна поёжилась – в памяти возник 1931 год и растянувшаяся тогда по перрону колонна раскулаченных. Нахлынули горькие, тяжёлые вспоминания, которые она всю жизнь старалась забыть.
Не думала я, что будет так больно… Наверное, ничего хорошего нас здесь не ждёт. Напрасно согласилась приехать снова сюда, – засомневалась женщина в своём решении, сердце защемило в предчувствии неизбежного горя. Варвара Фёдоровна умерла в сорок девятом, приткнуться даже негде. Кто нас примет с такой оравой?
Дети столпились возле матери, темнота и холод жали их друг к другу. Иван вынес два чемодана и огляделся:
– А она под вагон залезла, – доложила всё замечающая Надя.
– Любка! – закричал Иван и начал метаться, заглядывая под вагоны. – Любка, туды-т-твою мать!
Только он успел выдернуть непослушницу из-под колес, как поезд тронулся. Мать укоризненно посмотрела на неё, и та сразу спряталась за отца.
– Папка, может, в другое место поедем? Ведь некуда же идти… – осторожно спросила Анна.
– Куда же нам ещё ехать? Здесь родина, тут и жить надо! Хватит скитаться. В бараки пойдём, к Ваулиным, не прогонят, поди, – ответил Иван и подхватил чемоданы.
Любушка ухватилась за ручку рядом с отцовской рукой и побежала рядом, еле поспевая за его широкими шагами, довольная тем, что её не наказали за очередную проделку. Саша нёс на руках трехлетнюю Лидочку, Вера шагала рядом с мешком за плечами, а Надя и Лёня цеплялись за мать – она обнимала их, укрывая от ветра.
В кулацком посёлке почти ничего не изменилось, стояли те же три десятка бараков, заметённых снегом до половины окон, также тускло светили редкие уличные фонари, только не было забора, вот и вся разница. Иван остановился около места их прежнего проживания – двадцать третьего барака.
– Папа, а мы теперь здесь будем жить? – поинтересовалась Любушка.
– Нет, мы свой дом купим. Только маленько тут поживём, ты шибко-то не вострись при чужих людях. Смотри у меня! – погрозил Иван пальцем.
Анна неохотно переступила порог барака, где было прожито семь лет. Дети галдели и, как обычно, перепирались. Анна приструнила их взглядом, но уставшая Лидочка плакала и мать взяла её на руки.
На шум вышел мужчина:
– Кто такие? – строго спросил он и тут же расцвёл в улыбке. – Ваня? Родионов! – подбежал он и обнял Ивана. – Нюра! А это что, все ваши?! Ничего себе! У меня, правда, тоже не меньше. Проходите, проходите! – распахнул Ваулин дверь своей комнаты.
По тем деньгам, которые получили Родионовы за дом в Верхней Салде, жилье подобрать в Ирбите оказалось совсем непросто, но через две недели всё-таки нашёлся подходящий дом у подножья Пушкарёвой горы, по улице Мамина-Сибиряка. Решающим моментом в выборе нового жилья оказалось то, что дети уже ходили в школу, расположенную неподалёку. Чтобы переезд никак не отразился на учебе, Анна в первый же день по приезду в Ирбит определилась со школой.
Всё это время они жили в бараке, здесь оказалось много старых знакомых, которые с радостью приютили детей в своих семьях, так как у Ваулиных в одной комнате поместиться всем было невозможно.
Мир не без добрых людей! – уже в который раз говорила Анна, веря как всегда в свои силы и встречая людское участие в трудные моменты жизни.
Приобретённый дом был не достроен – не было ни веранды, ни крыльца, ни забора вокруг дома. Сорокалетнему мужику, отцу шестерых детей, самое бы время взяться за топор да пилу, но он развалился на кровати и заявил:
– Не буду работать, я на родину приехал отдыхать!
Анна сначала опешила от такого заявления. Чего угодно от него можно было ожидать, но такого – никогда. Потом, поразмыслив, пожалела мужа: Он как юношей попал в ссылку, так ни дня и не отдыхал в течение двадцати трёх лет. Все эти годы ходил в плотном гужу. Пусть маленько отдохнёт.
Те крохи денег, что остались от покупки дома и коровы, она растягивала, как могла, но к весне почти ничего не осталось. Саша начал работать токарем на мотозаводе, он злился на неработающего отца, и Анна не смела тратить заработанные сыном деньги на семью, покупала на них только для него одежду и обувь. Ходить унижаться и занимать она не умела, да и подо что, собственно, занимать было. Поэтому, чуть только начал таять снег, Анна съездила в Верхотурье за клюквой. Ценная ягода разошлась на рынке быстро, и она решила поехать ещё раз, пока не отошли болота и можно было по ним передвигаться.
Вдвоём с Верой они набрали больше десяти вёдер ягод. На краю болота стояли фанерные ящики с прикрученными к ним ремнями – своего рода рюкзаки. Анна насыпала четыре ведра в ящик поменьше для дочери, наполнила свой и ещё два приготовилась взять в свои руки, но когда надела так называемый рюкзак на Веру, ноги хрупкой девочки подкосились, не выдержав тяжести тридцати килограммов. Мать отсыпала в свой «рюкзак», сколько вошло, но Вера всё равно не могла даже просто стоять, а не то что иди с таким грузом десятки километров до Верхотурья.
Анна опустилась на кочку и заплакала.
Сколько можно вот так мучиться и мучить детей голодом и непосильным трудом? Почему он не идёт на работу? Уже четыре месяца лежит, даже дома ничего не делает! А разве я не устала за эти годы? Почему он никого не жалеет? Силушки моей больше нет это терпеть, и надежды на него нет никакой. Одна… везде одна… А стоило ли вообще с ним сходиться после пожара? Может, и Саша не был бы таким злым? – с тоской думала женщина, сложив усталые руки на коленях. Слёзы по щекам стекали ручьями, она их даже не утирала. Нет, дальше так продолжаться не может, пора поговорить с Иваном.
– Что делать-то будем, мама? – тихонько спросила Вера.
Анна встала, утерла лицо уголком платка:
– Вот сейчас перетаскаем всё ближе к дороге, ты здесь посидишь, а я схожу тут недалёко в деревню и найду какой-нибудь транспорт.
Вере жутко было оставаться одной в лесу у болота, но возразить она не посмела, да и другого выхода просто не было. Несколько часов она дрожала от страха и вздрагивала от криков филина или хруста веток в лесу в ожидании матери. Но всё закончилось благополучно – Анна договорилась с водителем грузовика, и он домчал их до Верхотурья. В Свердловске они продали большую часть клюквы, купили гостинцев и налегке, счастливые, вернулись домой.
Назавтра Анна ушла, ничего не сказав мужу. Когда она вернулась, дома никого не было, кроме него и Лидочки.
– Значит так, папка, – сказала она присев у стола, – я устроилась посудомойкой в столовую и пол ещё буду там мыть. А ты тоже вставай и иди искать работу, хватит уже лежать.
Иван ничего не ответил. Он не понимал, что с ним происходит и не мог в себе разобраться. Подобно оторванному от зелёной ветви листу его носило по белому свету злым ветром, и душа не находила покоя. Он корил судьбу за неудавшуюся жизнь, но что-то делать действительно уже было пора. Иван устроился на рынок рубщиком мяса, поработал какое-то время, а потом перешёл в Ирбитское лесничество на должность лесника.
Участок для обслуживания леса ему выделили около деревни Чащиной за двадцать километров от Ирбита, потому домой он наведывался только по выходным, зачастую нетрезвым, ещё и дома выпивал и устраивал скандалы. Где и с кем жил по неделям, Иван жене не докладывал. Правда, он срубил конюшню, пристроил веранду к дому, поставил ворота и забор, но по-прежнему каждый из супругов жил своей жизнью.
Постоянные ссоры между родителями травмировали психику детей, они были недружны между собой. Тем из них, кто был обласкан матерью, не хватало отцовского тепла и они начинали обижать тех, кто был хоть редко, но обогрет отцом. Другим как воздуха не хватало любви матери. Эти негативные чувства перерастали в тихую ненависть друг к другу, которая постоянно искала выход и выливалась в ссоры и драки между кровными братьями и сёстрами. Ни мать, ни отец, к сожалению, не видели этой острой семейной проблемы, а дети с каждым днём становились всё более чужими и друг другу, и родителям, а взрослея, стремились как можно скорее уехать из неуютного дома.
Со временем он опустел.
Лидочка ходила в третий класс, когда стала назревать очередная семейная драма. Александр к той поре обзавёлся семьёй и почувствовал себя хозяином положения.
Избалованный в детстве, он всегда был жесток по отношению к сестрам и младшему брату. Например, когда дома не было родителей, он, оставаясь за старшего, издевался над ними, заставляя съесть большую ложку соли и только после этого давал маленький кусочек хлеба.
В своё время, возненавидев отца, растерял и сыновние чувства к матери. Он любил свою избранницу, и ему казалось, что мать недостаточно тепло и заботливо к ней относится. Однажды, придя с работы, он застал Анну лежащей в постели.
– Ты отнесла пимокату шерсть на валенки? – раздражённо спросил сын.
– Не отнесла… Я болею, Сашенька, – отвечала мать, не в силах поднять головы от подушки.
– Врёшь, ***, хитришь – сноху не любишь! – отшвырнул ногой сын от кровати табуретку с кружкой воды и выскочил из комнаты.
Оглушённая грубостью сына, Анна с трудом поднялась с постели. Ну, вот, дождалась и от сына ласкового слова. Стал во всём похож на отца, такой же дикий и безжалостный. Как же теперь дальше-то жить? Она взяла приготовленный свёрток шерсти и пошла за два квартала до дома к знакомому татарину-пимокату заказывать валенки для снохи.
– Ты уж скатай их поскорее, Марат, очень надо, – попросила Анна.
– Для тебя, Аннушка, всё отложу, но сделаю! – Вся округа знала, в каком аду приходится жить Анне и люди жалели её. – Да ты хворая совсем! Может, тебя проводить? – забеспокоился хозяин.
– Да нет, не надо. Ты только поспеши с валенками, ладно?
Она вышла на улицу и побрела к дому, ноги не несли туда не только из-за плохого самочувствия. Нет большего в мире унижения, чем принять незаслуженные, оскорбительные слова от своего дитя. Она носила его под сердцем, ночи не спала, выхаживая во время болезней, когда потребовалось, взяла, не раздумывая, на себя его вину, не желая испортить сыну будущее.
Анна долго стояла около ворот, не решаясь войти в собственный дом, пока ноги окончательно не замёрзли. Когда она всё-таки отважилась зайти, сын сказал, уплетая за обе щёки материны пирожки:
– Вот так-то лучше!
Не говоря ни слова, она прошла в свою комнату и прилегла на кровать.
Вот именно в этот момент Анна совершила большую ошибку, позволив сыну приказывать и распоряжаться в своём доме, тем самым лишив в скором будущем крова и себя, и других детей. С её твердым характером и железной волей следовало указать на порог неблагодарному сыну. Тогда вся дальнейшая жизнь и её, и других детей могла пойти иначе, но Анна молча снесла обиду.
В декабре у сына появилась на свет дочь Лизонька. Анна стирала пелёнки и готовила еду, превратившись в служанку для семьи сына, который наглел с каждым днём. Иван, теперь уже и по этой причине, старался ещё реже появляться дома. К лету родители настолько стали ненавистны Александру, что однажды, приняв значительную долю спиртного, он бросился на спящего Ивана и стал его избивать, отец даже не пытался сопротивляться. Анна вмешалась, вытолкнула Ивана за ворота:
– Беги, папка! – и задёрнула засов.
Разъярённый сын отталкивал жердь, но она снова задвигала, не позволяя ему настичь отца. Одурманенный алкоголем и гневом он не сразу сообразил, кто ему мешает, но потом взревел, увидев мать:
– Уйди, ***! Не мешай! – и замахнулся. Анна отпрянула от удара и выпустила засов. Когда сын выбежал за ворота, улица была уже пуста.
– ***! – бросил сын в лицо матери и, пошатываясь, пошёл в дом. Когда всё утихло и в окнах погас свет, Анна нашла мужа в проулке, сидящим на скамейке в одних кальсонах. Тайно, как воры, они пробрались в собственный двор, и остаток ночи провели в конюшне.
– Что же теперь будет, папка? – плакала Анна, обхватив голову руками.
– Давай, мать, уедем жить в деревню, – предложил Иван. – Пусть Санко тут живёт, не видишь разве, что мы ему мешаем.
– Как? Бежать из своего дома? Лидочке учиться ведь надо.
– Ну и что, в деревнях тоже школы есть.
– Нет, папка, мне кажется это не дело.
Утром Анна попыталась всё же поговорить с сыном:
– Сашенька, что с тобой происходит? Всё тебя раздражает, вон на отца вчера кинулся…
– Двум медведям в одной берлоге не жить! – отрезал сын и смахнул посуду со стола. – Найду гада – убью!
Пришлось всё начинать с нуля. В семи километрах от города в деревне Петрушата стали строить дом. Жили на квартире, Лидочка спала в комнате с хозяйкой, а родители в амбаре, на который вешался замок, так как они боялись, что ночью нагрянет сын…
Вскоре хозяйка перебралась на жительство к дочери, а Родионовы остались жить в её доме. Окна «смотрели» на дорогу, пролегающую из леса к деревне через большой луг и речку. И однажды зимой Анна увидела мчавшийся до дороге грузовик сына:
– Папка, прячься скорее! – закричала Анна.
Она успела запереть мужа в амбаре до того, как на пороге появился улыбающийся сын. Он привёз родителям внучку.
– Родная ты моя, как же ты далеко уехала. Пусть Лизаветка у вас поживёт – в садике карантин…
Через год дом был построен. Лидочка росла, другие дети время от времени навещали родителей, приезжал, как ни в чём не бывало, и старший сын, но всё время держал в страхе родителей, говоря отцу:
– Я тебя один раз побил – ты в кальсонах до Петрушат бежал. А ещё раз побью – кальсоны снимешь и до Чащиной побежишь!
Постоянное нервное напряжение, надсада, неизбежная при строительстве, как и вся нестерпимо тяжкая жизнь привели к тому, что Анна серьёзно заболела.
Известие о неизлечимой болезни она встретила спокойно.
Ну вот и всё… Вот он – последний приговор, уже близка последняя черта, за которой не будет уже ничего… Как нелепо прожита жизнь…
Я не сумела Ивана сделать счастливым, и сама была с ним несчастлива. Теперь уже поздно кого-то винить, сами ли виноваты, или обстоятельства так складывались, но наплодили детей, а настоящей семьи не получилось, и это факт. Он, конечно, не пропадёт без меня, мы давно уже стали чужими людьми, да у него в каждой деревне не по одной бабе имеется, сойдётся с какой-нибудь и, может быть, обретёт, наконец, душевный покой.
Саша – я отдавала ему всё – и любовь и ласку, как же так получилось, что он обратился в зверя? Когда пришлось нам с отцом покинуть собственный дом, я сказала, чтоб он не подходил к моим холодным ногам… но ведь он мой сын – моя кровь и плоть, может, я перед ним в чём-то и виновата, вот только знать бы – в чём…
Лёня – мальчик мой золотой… Рос слабеньким, потом туберкулёзом заболел, сколько щенков ему тайно скормила – вылечила, кажется. В армии сейчас. Как мне жаль его оставлять… И доченек моих красивых – Веру, Надежку, Любушку, Лидочку…
И тут Анна вдруг вспомнила, что когда она поцеловала старшую дочь в день её восемнадцатилетия – Вера заплакала. А она не могла понять, отчего девушка плачет. Только теперь до неё дошло, что она впервые за восемнадцать лет поцеловала своего уже взрослого ребёнка. Как, оказывается, Вера нуждалась и ждала простой материнской ласки. А я только нагружала её работой, не находя времени просто пожалеть и приголубить…
Надежка – ну, эта всегда была рядом, сначала не ходила, сидела в бочонке с запаренными травами и смотрела беспомощно голубенькими глазками, а маленькая Любушка подбегала и хлопала ладошкой по воде, я тогда отдёргивала её в сторону…
Я всегда отстраняла Любушку от себя, и ни разу не приласкала! – ужаснулась этой мысли Анна.
Впервые за многие годы мощная, горячая волна любви к детям, лежавшая на душе застывшей лавой с момента смерти Лизоньки, захлестнула приговорённую к смерти женщину. Запоздалое чувство раскаяния и сожаления об упущенном времени охватило всё её существо.
Лидочка ещё мала, всего четырнадцать лет, но горячая – в отца и упрямая – в меня, трудно ей придётся в жизни. Подрастить бы ещё хоть маленько…
Да, Анна не покрывала своих детей поцелуями, но только ради них и стремилась выжить во что бы то ни стало. Забыв о себе, она отдавала детям последний кусок. Не нашивала приличной одежды, всю жизнь проходив в ватной фуфайке и резиновых сапогах. Не пустилась в пьянство или все тяжкие, как делают это многие люди, столкнувшись с бедой.
При любых, самых тяжёлых жизненных ситуациях она не опускала рук, а боролась с трудностями, как борется утопающий в полынье. Он из последних сил цепляется за острые и скользкие кромки льда, но они обламываются и увлекают на дно. Жажда жизни вновь поднимает его на поверхность, и он снова пытается выбраться, пока силы не иссякнут…
После операции Анна прожила почти пять лет и умерла только после того, как выдала замуж младшую дочь, до капли исчерпав к шестидесяти годам весь жизненный ресурс.
Конец повести
Полностью повесть «Анна» была опубликована в журнале МОЛОКО .
Дополнение от 20.01. 2022. Читайте Послесловие автора к повести «Анна» здесь
Об авторе: Лидия Ивановна Шевчук родилась в 1950 году в городе Верхняя Салда, Свердловской области, по образованию – юрист. Автор повести «Анна», сборников стихов «Следы земного бытия», «Любовь, и боль, и жизни хмель», «Крупицы памяти народной», «Перевернутый мир», книги стихов для детей «Бабка добрая душа». Автор документального повествования «Прикоснись душой и помни». Лауреат Муниципальной литературной премии имени И.И. Акулова (за повесть «Анна») и Краеведческой премии имени Я.Л. Герштейна (за книгу памяти «Прикоснись душой и помни» ). Живёт в городе Ирбите Свердловской области.
На заставке видео - диатомитовый комбинат в Ирбите, где работали раскулаченные. Лидия Ивановна Шевчук выступает на открытии памятника жертвам коллективизации. Памятник Лидия Ивановна установила в 2014 году на свои сбережения.
Писатель, главный редактор журнала МОЛОКО Лидия Сычёва о повести Лидии Шевчук «Анна». Из программы «Литературная встреча у Леонида Иванова».
Читайте также: