Философия филологии круглый стол

Обновлено: 18.05.2024

Изучение данной темы связано с выяснением культурных, исторических истоков зарождения философии, а также с раскрытием ее экзистенциального смысла. Обратитеськ учебному пособию под редакцией В.П. Кохановского (см. гл. 1, § 2, с. 9-15), а так же к работе М.К. Мамардашвили «Введение в философию» (см. гл. «Появление философии на фоне мифа», см. занятие 1). Опираясь на данные тексты,определите содержание термина философии, предмет и специфику философского знания. Постарайтесь выделить фундаментальные вопросы, которые существуют в философии на протяжении ее существования. Попробуйте объяснить, что значит философствовать и в чем заключается смысл философского вопрошания? М.К. Мамардашвили во «Введении в философию» понимает философию как форму упорядочивания мира. Постарайтесь объяснить смысл данного утверждения. Какие еще существует способы упорядочивания мира? Проанализируйте текст С. Л. Франка «Философия и религия» и работу М. Хайдеггера «Наука и осмысление» (см. занятие 1) и ответьте на вопрос, в чем состоит отличие философии от религии и науки?

Следующий этап работы связан с раскрытием основного вопроса философии. Обозначьте основной вопрос философии по Энгельсу и охарактеризуйте ее основные направления (материализм и идеализм). В чем заключается смысл основного вопроса философии, согласно М. Хайдеггеру и М.К. Мамардашвили? Объясните тезис Мамардашвили о том, что философия выявляет основания порядка. В заключении необходимо рассмотреть вопрос об исторических типах философии. Используя текст статьи В.А. Конева «Философия культуры в современной философии», определите основные парадигмы философского мышления, их проблематику и представителей. В чем состоит отличие парадигамального подхода В.А. Конева от концепции основного вопроса философии Ф. Энгельса?

В заключение данной темы необходимо остановиться на проблеме взаимосвязи философии и филологии в современной науке. ХХ век – это время диалога между филологией и философией, поиска общих методов и способов постижения языка. В литературе возникает такое явление, как философский роман (Д. Джойс, Ф. Кафка, М. Пруст, А. Бретон, Г. Гессе, Т. Манн, С. Беккет, А. Платонов, Д. Хармс, А. Камю), а философия обращается к проблемам языка, его структуры,связи языка и сознания,к вопросу о природе смысла. Если философия первой половины XX века была по-преимуществу лингвистической (Б. Рассел, Л. Витгенштейн, Дж. Остин, Ф. де Соссюр), то философия второй половины века становится по существу филологической (М. Бахтин, Р. Барт, Ю. Кристева, Ж. Деррида, М. Бланшо, П. де Ман). Перед философией встает вопрос о специфике художественного произведения и его автора, о формах и способах интерпретации текста.

Итак, мы видим, что философия и филология имеют общее проблемное поле: это структура языка, вопрос о природе смысла, о содержании и специфике художественного опыта. Но что же общего и что разного между философами и филологами? Прежде всего, у них общий материал – текст. Однако философ и филолог используют разные способы интерпретации текстов. Интерес филолога направлен на культурно-исторические и лингво-стилистические особенности текста, философия стремится к выявлению и раскрытию смыслов текста. Для философии важно само наличие субъекта, способного к понимаю смысла, к его осознанию и утверждению. Философия выступает в данном случае рефлексией смысла. В итоге возникают две модели интерпретации. Одна, философская, касается смысла текста и его понимания и другая, филологическая, интерпретация, связанная с раскрытием лингвистических и художественных особенностей текста. Еще одно различие, на которое необходимо обратить внимание. По словам А.М. Пятигорского, все важное в тексте для филолога выражается словами, для философа важное в тексте словами не выражается. Предмет философского исследования – это всегда не текст, это нетекстовое в тексте (проблема, смысл, значения, ценности). Наконец, необходимо указать на методологическую роль философии. Философия вырабатывает методы, способы описания и интерпретации текста, которые в дальнейшем выступают методологическим основанием для конкретных исследований в филологии. К примеру, в культуре XX века это структуралисткий подход (К. Леви-Стросс), симиотоический анализ текста (Р. Барт, Ю. Кристева, Ю.М. Лотман), деконструкция Ж. Деррида.

Философия является неотъемлемым спутником филологии. Философия раскрывает текст как пространство смысла, как открытую возможность действия. Поэтому для филолога было бы очень полезно не бояться философии, а видеть в ней необходимую опору для своей научной деятельности. С более полным раскрытием данной темы Вы можете ознакомиться в работах: Философия филологии. Круглый стол //Новое литературное обозрение. 1996, № 17, с. 45-93; Гаспаров М.Л. Критика как самоцель. Новое литературное обозрение. 1994, № 6, с. 6-9.

Вопросы для самоконтроля

1. В чем Вы видите назначение философии в жизни человека? Объясните различие между реальной философии и философией учений и систем.

2. В чем заключается отличие философии от мифа, религии и науки?

3. В чем Вы видите актуальность обращения к философии в современных социокультурных условиях (экзистенциальный и научный смысл)?

Философия филологии круглый стол

Судьба науки, изучающей культуру через тексты, не раз становилась предметом обсуждения на страницах “НЛО”. Публикуемая ниже подборка продолжает уже довольно давнюю дискуссию, одним из самых ярких и ранних моментов в которой был, например, состоявшийся осенью 1995 года “круглый стол” под названием “Философия филологии”[1]. Вспыхнувший в ходе этого “круглого стола” спор известен, главным образом, тем, что в нем были очерчены “границы взаимного непонимания” двух — таких, казалось бы, близких друг другу — дисциплин, — границы, которые до сих пор так и не были преодолены. Отчуждение, четко артикулированное представителями обеих “сторон” шестнадцать лет назад, среди прочего, можно объяснить разным пониманием ими своей социальной роли и миссии: философия, в советские годы оказавшаяся крайне уязвимой перед идеологией государства и скомпрометированная ею, очевидно, не могла вызвать доверия со стороны филологии, инвестировавшей все свои надежды и силы в идеал “чистой науки” как формы культурного противостояния власти.

После падения Берлинской стены и последовавшей за ним официальной либерализации знания в русской филологии, мыслившей себя как уникальная зона свободной мысли и возможного эксперимента и чрезвычайно дорожившей своей трудно удерживаемой автономией, наметилась своего рода охранительная тенденция: философия как область знания, почти всегда уже добровольно или принудительно ангажированная, казалось, несет в себе определенную опасность для того, чье кредо — бережное отношение к канону, к “священным” текстам культуры. Тем не менее при большей или меньшей выраженности этой охранительной позиции филология не перестает возвращаться к такому философскому, по сути, занятию, как рефлексия собственных оснований, — особенно в те критические моменты, когда само ее существование ставится под вопрос в связи с новыми дисциплинарными и институциональные вызовами.

Если раньше “внутренняя” логика исследования наталкивалась на государственный заказ или цензуру как на свой “внешний” предел, то после демонстративного отказа от идеологического контроля над культурой новым испытанием для профессии стала конкуренция на академическом рынке, перед лицом которой стремительно теряющей авторитет и “царские” привилегии традиционной филологии предстоит либо искать междисциплинарный альянс — с антропологией, культурными исследованиями, социальной историей или той же философией, — либо каким-то иным образом доказывать свою “актуальность” и “полезность” для общества. Так, в последнее время предметом серьезной дискуссии, отразившейся в ряде программных публикаций на страницах “НЛО”, стал антропологический поворот[2] в гуманитарных дисциплинах, послуживший ярким поводом к новому разговору о том, что же такое филология сегодня, как она соотносится со своим прошлым (традицией) и есть ли у нее будущее, каковы естественные пределы и условия возможности ее автономии и в какую сторону указывают векторы допустимой социальной вовлеченности.

Недавний “круглый стол”, проведенный Институтом гуманитарно-теоретических исследований (ИГИТИ НИУ-ВШЭ) совместно с журналом “Новое литературное обозрение”, поставил на повестку дня несколько провокационный вопрос, с формулировкой которого выразили несогласие многие из участников мероприятия: “Остается ли филология “царицей” гуманитарных наук?” Выступавший на “круглом столе” Сергей Леонидович Козлов любезно поделился с нами своим текстом, вокруг которого и возникла эта полемика, предоставившая возможность заинтересованным ученым обосновать и прояснить — для самих себя и для других участников гуманитарного сообщества — свой профессиональный и/или этический выбор. Блок завершается переводом статьи Шелдона Поллока, формально никак не связанной с полемикой вокруг статьи С. Козлова и другими “русскими разговорами”, однако — на материале, главным образом, индийской классической, но также отчасти китайской филологии — радикально ставящей, по сути, те же самые вопросы в сравнительной перспективе постколониальной критики.

1) См.: Философия филологии // НЛО. 1996. № 17. С. 45—93.

2) См., например: Прохорова И. Новая антропология культуры: Вступление на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 9—17; Платт К.М.Ф. Зачем изучать антропологию. Взгляд гуманитария: вместо манифеста // НЛО. 2010. № 106. С. 13—26. См. также дискуссию вокруг статьи К. Платта в том же номере (с. 26—64).

Следующий материал

Осень филологии

ntemp1 Ключевые слова: филология, гуманитарные науки, актуальность, методологический рынок, методологический эклектизм Сергей Козлов ОСЕНЬ ФИЛОЛОГИИ Предуведомление автора. Этот текст не был задуман как манифест; я бы никогда.

Спасибо за подписку! Проверьте почту

В этом номере одним из лейтмотивов является судьба гуманитарной науки — «классической» или «постклассической», университетской или выходящей за стены университетов, гуманитарной науки как социального института и как индивидуального философско-исследовательского проекта. «НЛО» неоднократно на протяжении всей своей истории обращалось к этой проблематике — в специальных тематических блоках, круглых столах (самый известный и резонансный из которых — [Философия филологии 1996]), в спецвыпуске [НЛО 2003] и на конференциях. Но ситуация в российской и мировой гуманитарис­тике меняется стремительно, и мы открываем новый цикл публикаций, посвященных судьбам гуманитарно-научной сферы, авторы которых пытаются осмыслить основания своего научного выбора.

Если в предыдущем блоке этого номера ставился вопрос, каким должен (или не должен) быть современный университет, то в подборке «Настоящее и будущее гуманитаристики: Взгляд Ханса Ульриха Гумбрехта» задается смежная и более широкая перспектива: каким должна (или может) быть современная гуманитарная наука в целом. Безусловно, на такой большой вопрос не может быть какого-либо единого ответа; скорее можно говорить о множестве стратегий, индивидуальных или коллективных проектов, наконец, целых конкурирующих направлений — которые, однако, не занимают собой все гуманитарное поле целиком. В первой подборке нового цикла представлена позиция Гумбрехта — в интервью, взятом Евгением Галёной, о судьбах гуманитарного образования и университетских гуманитарных наук и в собственном авторском эссе Ханса Ульриха Гумбрехта, где его представления о сегодняшней гуманитаристике получают дальнейшее развитие. Вторая статья во многом продолжает и углубляет его концепцию, высказывавшуюся в «НЛО» № 128 [Гумбрехт 2014].

Вместе с тем для «НЛО» важно то, что это обсуждение, ценное и само по себе, неразрывно связано с предыдущим блоком — представлением взглядов Гумбрехта на настоящее и будущее гуманитарных наук. Фактически проект Подороги — тоже вариант развития гуманитаристики, развития, которое в данном случае происходит на стыке философии, антропологии и филологии. Разумеется, это вариант сугубо индивидуальный, авторский, но вместе с тем он достаточно влиятелен и концептуально важен для сегодняшней гуманитарной сферы, по крайней мере в России, что подробно продемонстрировано в текстах, входящих в эту рубрику.

Библиография / References

[Гумбрехт 2014] — Гумбрехт Х.У. Будущее чтения? Воспоминания и размышления о генеалогическом подходе / Пер. с англ. Н. По­селягина // НЛО. 2014. № 128. С. 17—26.
(Gumbrecht H.U. The Future of Reading? Memories and Thoughts towards a Genealogical Approach // NLO. 2014. № 128. P. 17—26. — In Russ.)

[НЛО 2003] — НЛО. 2003. № 59: Другие истории литературы.
(NLO. 2003. № 59: Drugie istorii literatury.)

[Подорога 2006] — Подорога В.А. Мимесис: Материалы по аналитической антропологии литературы: В 2 т. Т. 1: Н. Гоголь; Ф. Достоевский. М.: Культурная революция; Логос; Logos-Altera, 2006.
(Podoroga V.A. Mimesis: Materialy po analitiches­koy antropologii literatury: In 2 vols. Vol. 1: N. Gogol’; F. Dostoevskiy. Moscow, 2006.)

[Подорога 2011] — Подорога В.А. Мимесис: Материалы по аналитической антропологии литературы: В 2 т. Т. 2. Ч. 1: Идея произведения; Experimentum crucis в ли­тературе XX века; А. Белый; А. Платонов; Группа Обэриу. М.: Культурная революция, 2011.
(Podoroga V.A. Mimesis: Materialy po analitiches­koy antropologii literatury: In 2 vols. Vol. 2. Part 1: Ideya proizvedeniya; Experimentum crucis v literature XX veka; A. Belyy; A. Pla­tonov; Gruppa Oberiu. Moscow, 2011.)

[Подорога 2014] — Подорога В. Антропограм­мы: Опыт самокритики. М.: Логос, 2014.
(Podoroga V. Antropogrammy: Opyt samokritiki. Moscow, 2014.)

[Философия филологии 1996] — Философия филологии: Круглый стол // НЛО. 1996. № 17. С. 45—93.
(Filosofiya filologii: A roundtable // NLO. 1996. № 17. P. 45—93.)

* Этот и два следующих материала представляют собой фрагмент готовящейся к печати в издательстве “Ad marginem” книги “Ускользающий контекст. Русская философия в XX веке. Материалы международной конференции в г. Бремен (Германия)”. Прим. ред.

[1] Эта тема мне особенно интересна, так как по образованию я филолог и философ. Филологи мне ближе по подходу (уважение к слову), а философы — по материалу (например, современная французская философия). В самый разгар этих дискуссий меня не было в России, но мне хотелось принять в них участие, пусть запоздалое. Владея хотя бы некоторыми элементами языка как филологов, так и философов, я надеюсь здесь сформулировать соображения, имеющие отношение к позициям обеих сторон.

[2] Говорят, что в Индии философские диспуты и даже судебные споры не начинались, покуда каждая из сторон не могла сформулировать позицию противоположной стороны, а та, в свою очередь, не соглашалась на чужую формулировку собственной позиции. Наверное, такое прояснение своей позиции, а затем и уяснение чужой могло бы помочь нам говорить о чем-то действительно общем.

[3] Философия филологии. Круглый стол. Новое литературное обозрение. 1996, № 17, с.45-93. В дискуссии приняли участие постоянные авторы и сотрудники журнала НЛО, а также группа философов, связанных с издательствам Ad Marginem. Среди выступавших были С.Зенкин, М.Гаспаров, В.Мильчина, С.Козлов, В.Курицын, В.Подорога, И.Прохорова, М.Рыклин, О.Аронсон, Е.Деготь, Б.Дубин, М.Безродный, А.Зорин, В.Бибихин, А.Иванов.

[4] А. Пятигорский. Краткие заметки о философском в его отношении к филологическому. В: Philologica, 1995, 3-4, с. 127-130.

[5] Любопытна этимологическая игра терминов “философия” и “филология”. С точки зрения того “логоса”, который прежде всего есть “разум” и лишь потом — “слово”, западную философию следовало бы скорее называть “фило-логией”, то есть любовью к разуму. А слово “философия” тогда лучше подошло бы русской философии с ее опорой на софийность, мудрость, а не “логийность” в западном понимании.

[6] Так, например, в своей книге “О грамматологии” Деррида называет свой метод — “чрезвычайным” (exhorbitant), “из круга вон выходящим”: этот неметодологический метод опирается больше на чутье (собачье или охотничье — flair), чем на последовательность выверенных процедур. “Деррида — не хуже филолог, чем Лотман” — заявляет один из участников дискуссии, проведенной НЛО. Наверное, незримо присутствующий здесь Пятигорский сбивает всех с толку своей “филологической философией”, однако “филология” при такой философии может быть только метафорической. Деррида чужд систематической филологии (одна деталь, одна фраза могут быть у него укрупнены до того, чтобы стать основанием общей трактовки текста в целом), да и зачем это ему нужно — быть филологом?

[7] Философия по краям. Интервью А.Иванова с В.Подорогой и М. Ямпольским. В: Ad Marginem 93. Ежегодник. Москва, Ad Marginem, 1994. С. 9-20. С.19.

[8] Этот же вопрос о власти и знании был заострен (уже во время дискуссии в НЛО) трактовкой философами концепции Лотмана как “советско-корпоративного типа знания”. Общая схема рассуждения при вынесении таких суждений напоминает упрощенно-фукольдианскую: все духовные продукты данной эпохи пронизаны господствующими в этот период механизмами власти и в силу этого заслуживает дискредитации. Что на это скажешь? Да, Лотман был порождением своей эпохи, когда люди выбирали: некоторые — вообще не писать, другие — смотря что и как писать. Но аргумент от имени “власти-знания” рикошетом ударяет и по критикам Лотмана. Власть у Фуко — это всегда позитивный, а не репрессивный механизм, и к тому же он покрывает все социальное пространство, так что в упреки в принадлежности эпохе относятся и к самим критикам. В этом смысле, например, выйти из сферы действия механизма “надзора и наказания” можно — но не теоретизированием, а практической работой сопротивления (скажем, стоянием у ворот тюрьмы и сбором информации о заключенных, что сам Фуко и делал в период работы Группы информации о тюрьмах).

[9] Строго говоря, образ нарциссизма как прежде всего визуального отношения применительно к философам неточен: для них визуальное отношение, на котором строится вся западная культура и вся классическая философия, слишком интеллектуально, отстраненно. На первый план выдвигаются другие сенсорные источники ощущения. Прежде всего это речь идет о “слепых” пластических формах — осязании, разнообразных кожных реакциях. Это приводит к сдвигу от философии усмотрения (сущностей, видов, идей) к проблематике непосредственных телесных проявлений, к рассмотрению различных форм внешнего, поверхностного, наружного, которые кладутся в основу общей антропологической картины. По-видимому, неразрешимым остается тут вопрос о том, как формулируется, сообщается и передается опыт такого уровня, равно как и вопрос о соотношении вербальных и невербальных, дискурсивных и недискурсивных приемов работы.

[10] С филологической точки зрения, о языке того или иного произведения Достоевского, например, нельзя было бы судить без учета словарных данных по Достоевскому в целом и по языку его эпохи. Там, где философ видит “тавтологичность” мышления, выраженную бедным спотыкающимся языком, филолог замечает бездну тонко различенных значений.

[11] М.И.Шапир. Эстетический опыт ХХ века: авангард и постмодернизм. В: Philologica, 1995, 3-4, с. 135-143.

[12] Если классическая феноменологическая эстетика Ингардена исключала непосредственную интуицию и предполагала несколько стадий рационально-интуитивного построения “эстетических предметностей”, то для философов-читателей, о которых идет речь, главное — акцент на “миге” “подлинного существования произведения”.

[13] Мамардашвили боролся с текстовой поверхностью философии в другую эпоху, когда на обычные русские философские ограничения наложились советские ограничения языка, ставшего имперским языком огромной страны. Если мы хотим преодолеть и литературцентристскую отсталость, и ту ситуацию с русским языком (“великим, могучим и свободным”), на котором хотелось скорее молчать или думать про себя, на котором невозможно было вырабатывать свой собственный философский стиль, на что неоднократно сетовал Мамардашвили, то нам следует прежде всего осознанно разрабатывать концептуальный язык. Что же касается самого Мамардашвили — нашего замечательного “значимого другого” — то его важно сейчас правильно прочитать и еще много раз перечитать. Сам он читал многих, но встречал чаще всего то, что было жизненно и интеллектуально важно ему самому, — начальный акт свободной и суверенной мысли, cogito.

13300-1 (Философия и филология), страница 3

Документ из архива "Философия и филология", который расположен в категории " ". Всё это находится в предмете "философия" из раздела "", которые можно найти в файловом архиве Студент. Не смотря на прямую связь этого архива с Студент, его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "рефераты, доклады и презентации", в предмете "философия" в общих файлах.

Онлайн просмотр документа "13300-1"

Текст 3 страницы из документа "13300-1"

Спасение философии - дело рук филологии.

Итак, в дискуссии филологов и философов философы более всего интересовались "шифровкой чувственных дефицитов" в (литературных) текстах и обогащением опыта читателя, способного испытать новые ощущения. Я вижу главную задачу иначе: это не "шифровка чувственных дефицитов", а формулировка концептуальных дефицитов. И дело не в том, что чувственных дефицитов в культуре нет или что работа с ними не важна. Дело в акцентах, предпочтениях, основных направлениях работы. Именно концептуальные дефициты сейчас больное место повсюду - в философии, в педагогике, во всех областях гуманитарного познания, вообще в социальной жизни.

Беда в том, что в российской культурной и интеллектуальной ситуации любой импортный товар приобретает ореол престижности и включается в описание как элемент лоскутного языка без всякой заботы о связности - логической или исторической. Однако невозможно описать свой опыт через категории Лакана или Делеза (к сожалению сочинения этих и других авторов сплошь и рядом выходят в свет без какого-либо исторического и концептуального комментария), не разобравшись в том, зачем им самим те или иные понятия, откуда они взялись, какие задачи они позволяют решать и могут ли быть перенесены в новый мыслительный и культурный контекст. Конечно, и в лоскутном одеяле можно увидеть новый художественный эффект - цветовой или ритмический. Но работе мысли это не поможет. В противоположность тому, что думают философы, нельзя просто так - "непосредственно" - прочитать те или иные современные западные тексты. Для того, чтобы прочитать тех же Лакана или Делеза, нужна самоотверженная (а не самоутверждающаяся) работа, которая будет постоянно напоминать нам о том, что Делез во Франции и в России, Делез в 60 годы и в 90-е - это разные вещи в разных культурных контекстах.

О переводах и чтении текстов. Концептуальные языки всегда создавались и обогащались переводами. Но ведь вопрос о переводе предполагает не только переход с языка на язык, но и переход из одной культуры в другую, пересечение многих границ - идеологических, лингвистических и проч. Понятия не дрейфуют сами собой через культурные границы, нужна работа для того, чтобы это могло произойти. Перевод предполагает в первую очередь выявление области значимых понятий оригинала. Философ может их выявить, но как правило, не умеет переводить тексты: восстанавливать чужую мысль в систематической форме для него пытка. Сохранить эти понятия в тексте перевода может скорее филолог, учитывающий культурно-исторические и лингвостилистические сложности подбора и апробирования понятийных эквивалентов. Но дело не только в переводах, создающих и обогащающих философский и литературный язык. Поскольку философы попадают в историю через историю философии, а история философии пишется во многом усилиями филологов, постольку и здесь нужны их взаимные усилия.

Где и как осуществляется ныне русская философия? В одной из дискуссий на нашей конференции Александр Хаардт напомнил нам о трех важнейших источниках русского философского языка - это старославянский язык, который остается источником "национальных" корней, латинский язык и немецкий язык (от Лейбница до Гегеля и Шеллинга). Статус старославянского языка вызывает споры: воплощает ли он некую особую жизненность истоков русской философии, как полагают некоторые, или напротив в зародыше погубленное концептуальное богатство греческой мысли? Безусловно, что именно переводы с немецкого в новое время были главным источником развития русского концептуального языка. Это относится, например, к переводам Лейбница или Христиана Вольфа в 18 веке, Гегеля или Шеллинга в 19. Однако в России переводы настоящих крупных философских текстов начались очень поздно, практически к концу 18 века. Несмотря на прекрасные переводы философской классики, сделанные в конце 19 и в 20 веке, философия в советской России развивалась в отрыве от естественных процессов рецепции и переосмысления философской классики в 20 веке. Из-за этого сейчас и приходится решать - одновременно и в сжатые сроки - и задачи перевода и понимания текстов, и задачи выработки концептуального языка.

Важно то, что в нашей культуре и педагогике нет опыта внимательного чтения текстов. Доказательством того, что чтение и толкование текстов у нас как бы не имеют отношения к философии или трактуются как маргинальная область философствования, был для меня 20 Всемирный философский конгресс в Бостоне (август 1998 года), посвященный понятию и практике "пайдейи" или иначе - обучению, развитию, философскому воспитанию человечества. Практически ни в одних из более ста опубликованных российских тезисов не содержалось обсуждения конкретных текстов с анализом понятий, тогда как среди работ западных участников анализ понятия "пайдейя" на материале философских текстов стихийно покрывал все периоды, все традиции и этапы развития философии (вместо этого среди работ российских коллег, особенно провинциальных, преобладали заявки на глобальные построения, всеобъемлющие теории и парадигмы в понимании мира и человека). Однако нехватка языка и неумение читать тексты касается не только философии, но и всех областей культуры. Навыки чтения, предполагающие умение вычитать собственные эмоции, а не привносить их в текст, формировались в развитых культурах Запада столетиями; без них нельзя себе представить цивилизованного политика, юриста, педагога.

Отношения между философией и филологией не определены раз и навсегда, они складываются в конкретных обстоятельствах, что предполагает культурные взаимодействия и постижение языков друг друга. При этом будет хорошо, если филолог не будет бояться философской рефлексии и станет видеть в ней опору, а не помеху, а философ преодолеет свой страх перед "агрессивностью" языка, который якобы лишают сознание его суверенности. Опыт борьбы с языком Ad Marginem получил одновременно и из рук наших великих шестидесятников (и прежде всего - Мамардашвили [13] ) и из рук западных коллег, которые решают свои и в общем иные, чем мы, задачи. Тем самым он оказывается либо слишком архаичным (наша культурная ситуация теперь не та, что в 60-е годы), либо слишком новаторским (наш социальный опыт в основном относится не к "пост-модерну", а к "прото-модерну").

Все эти обстоятельства позволяют предположить, что в нынешней ситуации - и примерно на четверть века вперед - речь может идти не о помощи (ослабевшей) филологии со стороны философии, но о помощи философии со стороны филологии. Именно филология, профессионально призванная быть службой связи в культуре, может помочь (и реально помогает) философии, столкнувшейся с концептуальными дефицитами, проработать и построить концептуальный русский язык, столь нужный сейчас культуре в целом и философии, в частности. Все вопросы, относящиеся к выработке философского языка понятий, к истории философии, к практикам чтения текстов, вводят в действие и заставляют учитывать приемы и навыки филологической работы. Это предполагает одновременно и развитие таких форм философии, которые были бы нацелены скорее на мысль и понятие, чем на чувство и переживание; такова, например, сравнительная эпистемология, изучение жизни понятий в культуре, интерес к немодной ныне проблеме метода в самых различных областях жизни и познания, и в том числе в искусстве.

Вместо заключения

Все сказанное о филологии и философии вовсе не означает, что философия - та литературная, "филологическая философия", о которой идет речь, не имеет отношения к собственно познавательным, исследовательским задачам. Безусловно, имеет, хотя путь этот непрямой. Весь тот художественный опыт, который философия пропускает через себя, не только расширяет опыт постижения современного искусства, мало кому в России по-настоящему доступный, но и позволяет иначе складываться новым базовым структурам восприятия пространства и времени, который лежит в основе любого опыта вообще, в том числе познавательного. Нынешний переизбыток риторики, равно как и внешне противоположный ему (декларативный) выход из сферы языка - порождены одной общей конъюнктурой. Помнить о том, что художественный опыт в конечном счете переводим в категориальные формы, позволяющие расширять сферу "объективного описания", нам стоит для более правильной ориентировки в налично переживаемом.

Таким образом, вопрос о соотношении философии и филологии мы ставим не для того, чтобы сравнивать предустановленные роли или социальные престижи этих дисциплин. Ни филолог, ни философ не обладают привилегией на "всю истину", на полную объективность, на позицию "ниоткуда" или "отовсюду". Скорее это вопрос о взаимодополнительности в культуре, если взглянуть на нее как бы извне, тех тенденций, тех форм работы, которые кажутся современникам взаимоисключающими. Те, кто лучше нас знает историю культуры, напоминают нам, что все процессы в культуре имеют маятникообразный характер и потому центральным вскоре станет что-то совсем другое. Если сейчас в центре мыслей и чувств опыт лежит опыт нетождественности себе и всему, то, значит, новыми вскоре могут стать неведомые нам формы собранности, которые уже не смогут более опираться на бегство от языка, но будут учитывать и другие формы объективного. В культуре сейчас действительно расширилась область творчества, хотя совсем не ясно, всякое ли творчество достойно своего названия.

К тому же оказывается, что рациональный интерес достаточно редок - похоже, он гораздо более редок, чем стремление к творческому самоутверждению. Как редок и язык, внятный по отношению к опыту. А нам стал нужен язык, зрячий по отношению к реальности. Ибо иначе мы никак не можем удержаться в пространстве мысли, все время уходим от нее - в миф, в теософию, в якобы традицию, в пародии, в дихотомии (советский - постсоветский). В советской философии было обычным уходить от этого мира, чтобы за него не отвечать, быть в другом месте (тут можно видеть разные формы платонизма как отлета в другие миры). Язык - один из факторов и проявлений человеческой конечности, и потому сейчас выработка концептуального языка становится вопросом экзистенциальным: прятаться в другие миры больше невозможно и нужно отвечать за тот, где мы находимся. Отвечать можно по-разному, и тут каждый выбирает свое. Двигаясь из разных концов познавательного пространства, мы приобретаем тот опыт, в силу которого светская и рациональная мысль становится императивом и должна быть обозначена как значимая позиция в культуре.

Хотелось бы, чтобы по этому вопросу у филологии и философии не было разногласий.

Список литературы

1. Пятигорский А. Краткие заметки о философском в его отношении к филологическому. В: Philologica, 1995, 3-4, с. 127-130.

2.Ямпольский М. Философия по краям. Интервью А.Иванова с В.Подорогой и М. Ямпольским. В: Ad Marginem 93. Ежегодник. Москва, Ad Marginem, 1994. С. 9-20.

3. Шапир М.И. Эстетический опыт ХХ века: авангард и постмодернизм. В: Philologica, 1995, 3-4, с. 135 - 143.

4. Философия филологии. Круглый стол. Новое литературное обозрение. 1996, № 17, с.45-93.

5. Гаспаров М.Л. Критика как самоцель. Новое литературное обозрение. 1994, № 6, с. 6-9.

[1] Эта тема мне особенно интересна, так как по образованию я филолог и философ. Филологи мне ближе по подходу (уважение к слову), а философы - по материалу (например, современная французская философия). В самый разгар этих дискуссий меня не было в России, но мне хотелось принять в них участие, пусть запоздалое. Владея хотя бы некоторыми элементами языка как филологов, так и философов, я надеюсь здесь сформулировать соображения, имеющие отношение к позициям обеих сторон.

[5] Любопытна этимологическая игра терминов "философия" и "филология". С точки зрения того "логоса", который прежде всего есть "разум" и лишь потом - "слово", западную философию следовало бы скорее называть "филологией", то есть любовью к разуму. А слово "философия" тогда лучше подошло бы русской философии с ее опорой на софийность, мудрость, а не "логийность" в западном понимании.

[6] Так, например, в своей книге "О грамматологии" Деррида называет свой метод - "чрезвычайным" (exhorbitant), "из круга вон выходящим": этот неметодологический метод опирается больше на чутье (собачье или охотничье - flair), чем на последовательность выверенных процедур. "Деррида - не хуже филолог, чем Лотман" - заявляет один из участников дискуссии, проведенной НЛО. Наверное, незримо присутствующий здесь Пятигорский сбивает всех с толку своей "филологической философией", однако "филология" при такой философии может быть только метафорической. Деррида чужд систематической филологии (одна деталь, одна фраза могут быть у него укрупнены до того, чтобы стать основанием общей трактовки текста в целом), да и зачем это ему нужно - быть филологом?

Читайте также: