Стол покрытый сукном и с графином посередине краткое содержание
Обновлено: 18.05.2024
Маканин не дает интервью. Ни-ког-да. Не высказывается по общим вопросам. Не примыкает к литературным группировкам. Он не “наш” и не ваш. Он сам по себе. Последний писатель в толпе суетных литераторов. Последний старатель, слышащий тихую песню подземельного слова-золота.
Владимир Семенович Маканин — признанный мастер “малой прозы”. Всем хорошо известны его рассказы, повесть “Один и одна”, “Стол, покрытый сукном и с графином посередине”. Последняя повесть интересна тем, что в ней особенно ярко проявляются возможности реалистической литературы.
В современной прозе продолжает свое развитие толстовская традиция “диалектики души”. Это не просто изображение внутреннего мира человека. Писателя может интересовать не столько психологический образ героя, сколько психологическая ситуация. Именно из психологической ситуации вырастают и психологические характеристики социальных типов, и портрет времени в повести В. Маканина “Стол, покрытый сукном и с графином посередине”.
Повесть — поток сознания героя. Ему предстоит отчитываться по какому-то вопросу перед общественной комиссией, или, как он называет ее, судилищем. За свою жизнь герой побывал на многих таких судилищах. Они стали неотъемлемой частью советского бытия. Партком, профбюро, общественный суд, а в 20-30-е годы — ревтрибуналы, тройки, чрезвычайные комиссии. Все это формы судилища. Но суть их всегда была одна: человека по самому незначительному поводу давили вопросами, требовали отчета за всю его жизнь, припоминая большие и малые проступки, вынуждали выворачивать наизнанку душу. Его стремились подловить на неточностях, уличить, — и все для того, чтобы он вышел с чувством собственной вины.
Страх перед судилищем мучит героя: “Страх — сам по себе чего-то стоит. Уйдет страх, а с ним и жизнь, страх всего лишь форма жизни, стержень жизни”. Ни физические пытки, ни боль не грозят герою. Но всю ночь перед судилищем он не спит, глотает таблетки. Он не знает никакой своей пины, но уверен, что хоть какую-то, но отыщут. Была бы конкретная вина, было бы проще, — было бы конкретное наказание. Оно “отпускает тебя сразу”. Но вины-то нет, хотя герой говорит, что, “вероятно, не жил вне чувства вины”, был всегда “виноват не в смысле признания вины, а в смысле ее самоощущения”.
Со времен Достоевского проблема вины и наказания претерпела ряд изменений. Вина Раскольникова была несомненна и конкретна. Закономерно его наказание. А вот XX век дал героя, подлежащего наказанию за несовершенное преступление. Таков Йозеф К. — герой романа Ф. Кафки “Процесс”. Такие герои преследуются не за конкретную вину, а за то, что “виновны вообще”, хотя наказание им грозит вполне конкретное.
У В. Маканина человек не виновен, и наказывать его не собираются, просто обсудят. Но этого достаточно, чтобы довести человека до исступления. Страх переполняет его, толкает на бесконечное прокручивание возможных ситуаций, изнуряет. В бесконечном ночном кошмаре герой пытается объяснить природу такого страха. Если заглянуть в историю, то раньше наказание было связано с посягательством на физическое существование человека, на его тело. Били провинившегося солдата шпицрутенами, обезглавливали преступника на эшафоте. То есть, конкретная вина требовала расплаты с конкретным телом се носителя. Душа же всегда оставалась во власти Бога.
И вот здесь открывается важный момент: наш безбожный век поставил судилище не только над человеком, но и над его душой. “. Принадлежность им твоей души и принадлежность твоего тела находятся (как ровен ход времени. ) в обратно пропорциональной зависимости. Скажем, виноватый солдат былых времен — ни во что не ставя тело (и ни на чуть не отдавая душу), он сам кричал: “Расстреляйте, братцы. Расстреляйте меня!” Во времена подвалов уже расспрашивали. И поскольку претендовали на часть души, постольку же приходилось отпускать часть тела. Уже важно было повозиться с виновным, порыться в душе: человек упорствовал. В помощь размышлениям и была боль. Во времена белых халатов судившим доставалось твоего тела еще меньше. Тело им почти не принадлежало, разве что перед инъекцией можно было растереть ваткой твою вену. Но зато уж душа, ум почти полностью были в их власти и в их возможностях. Эволюция завершилась тем, что спрашивающие уже никак не могут претендовать на тело. Но душа — вся их. Руки, -ноги, мое тело для них неприкосновенны: ни вогнать пулю, ни забить кнутом, ни даже провести курс “Аленки” — ничего нет у них, и что же тогда им остается, кроме как копаться в моей душе”. Оказывается, это копание самое страшное и невыносимое.
Владимир Маканин создает психологический тип человека, раздавленного системой общественного мнения. Человек этот совершенно лишен воли. Ему предоставлена некоторая свобода выбора: на судилище можно и не пойти. Но ведь десятилетиями нам внушали мысль о коллективной воле и неотделимости человека от общества. И вот постепенно она вросла в сознание, проникала в чувства и ощущения. Герой повести не способен на внутреннее сопротивление. Его личность разрушена присутствием в нем самом “десяти-двенадцати человек, готовых с тебя спросить”. И бунт против них для него был бы бунтом против себя.
Образ Стола, покрытого сукном, воплощает собой Судилище. Стол этот — не знак, не символ даже. Это почти существо — бессмертное, нестареющее. Атрибутом Стола является графин в центре. Графин как бы цементирует людей и предметы вокруг, придает “словам и вопросам сидящих силу спроса”, отделяет задающих вопросы от ответчика.
Стол с красным сукном и графином — нравственное судилище. Он, несомненно, связан с подвалом — судилищем телесным. Владимир Маканин говорит об этой связи как об уходящей в глубину времени, выступающей обнаженно лишь периодами, например в тридцать седьмом году.
Безымянный герой В. Маканина испытывает некое мистическое чувство к Столу. Он его почти обожествляет, — в ночных своих метаниях решает идти на поклон к нему. Пока герой сидит за Столом, решившись даже прихлопнуть по нему рукой, — всё спокойно. Автор показывает его способным на отчаянный поступок в состоянии, уже близком к помешательству. Реплика “Ужо тебе!” заставляет вспомнить бедного Евгения из “Медного всадника” А. С. Пушкина. Но вот герой посягнул на центр Стола — Графин. И тут последовало наказание: “помню, ударило резко, как хлыстом, сильнейший удар в грудь на секунду-две лишил меня сознания”. С одной стороны, вполне реальный инфаркт. Однако с другой — расплата за покушение на вечное, каковым является Графин в центре Стола.
Из многолетних наблюдений складываются социально-психологические типы тех, кто сидит за Столом. Они лишены имен и определяются по какой-то детали. Они — не личности, а функции судилища. Их психологические характеристики приложимы с небольшими вариациями к любому из ряда подобных социальных типов.
Соц-Яр — это тип социально яростный, простоватый, пьяноватый, с виду добродушный. “Он — пролетарий (самое большее — техник), постоянно чувствующий себя обманутым в жизни, обделенным. Грубо разбуженное социальное нутро (когда-то, ходом истории) в таких, как он, все еще ярится, пылает”. Соц-Яр во всем винит интеллигентов, потому испытывает к ним агрессивную злобу. Это очень простой, предсказуемый тип, составляющий большую часть “народа”.
Рядом с ним за Столом — Тот, кто с Вопросами. Это интеллигент, но Соц-Яр против него ничего не имеет, ведь они в одной упряжке, за одним Столом. Портрет его типичен для среднеоплачиваемого инженера в НИИ. Он находит особое удовольствие в том, чтобы загонять в угол мелкими вопросами, от которых возникает ощущение затравленного животного.
Своеобразное иезуитство присуще Старику. Он хочет истины. Его долгая жизнь посвящена была служению правде. Он мудр, он молчит. Герой В. Маканина раскрывает психику Старика, которая сложилась в результате повсеместного лицемерия, несовпадения лозунга и действительности. Старик знает, что должен быть гуманным. “Ему нужно, чтобы меня не просто задергали вопросами и унизили, но чтобы еще и засекли, пытали, растягивали на примитивной дыбе где-нибудь в подвале, а он бы после этого меня, может быть, оправдал и пожалел”.
Красивая женщина, Женщина с обычной внешностью, Молодые Волки, бывший Партиец, Седая в Очках — все объединены желанием спрашивать, “напоминать о непрекращающемся отчете всякой человеческой жизни. И не для наказания, а исключительно для предметности урока им нужна конкретная чья-то жизнь”.
Бессонной ночью герой выходит на источник советских столов-судилищ. Это началось, “когда передоверили совесть коллективу, и отмщение — группе людей”. В повести поднимаются вопросы: всегда ли право коллективное мнение? всегда ли право большинство? и кто они — большинство? Писатель показывает, что те, кто вершит судилище, — плоть от плоти систе мы. Эти социально-психологические типы —точный индикатор процессов, начавшихся в обществе почти столетие назад.
Повесть “Стол, покрытый сукном и с графином посередине” В. Мака-нина реалистически передает психологический портрет времени. Это трагическое повествование о разрушении цельной личности страхом. Писатель отразил психическое состояние человека и обрисовал психологию социального -,ипа. Он соединил анализ ощущений, чувств, сознания отдельной личности, находящейся в стрессовой ситуации, с синтезом типичных черт социально-психологической группы.
Метания, поиски выхода из ситуации и ее анализ составили психологический облик героя. Этот индивидуальный портрет обретает черты типичности — это тип жертвы, раздавленной обществом, претендующим на человеческую душу, ее суверенный мир,
Роман “Андеграунд, или Герой нашего времени” Владимира Мака-нина был написан в 1997 году. Но наше время — время скоростей даже в общественной жизни. Спустя всего несколько лет русскому читателю приходится напрягать память, вспоминая очереди, демократов первого призыва, демонстрации коммуняков, “смешные” тогдашние цены.
Август 91-го. Главный герой и его многочисленные собеседники говорят о смене эпох. Четко и незамысловато эту мысль проводит бизнесмен Ловянников, противополагая литературное поколение поколению политиков и бизнесменов. Но его банальные рассуждения подрываются изнутри. Молодые бизнесмены идут завоевывать столицу точно также, как шли некогда молодые литераторы. Они также верят в себя, также размахивают руками. Ловянников называет проигравшее поколение солдатами литературы. Но ведь с новым поколением возможно повторение ситуации: кто-то прорвется, кто-то ухнет в андеграунд бизнеса. Ловянников именуется “героем Вашего времени”.
“А я. подумал, что прощу, пожалуй, демократам их неталантливость во власти, их суетность, даже их милые и несколько неожиданные игры с недвижимостью — прощу не только за первый чистый глоток свободы. ”, — рассуждает маканинский герой.
Герой романа — тот, кто пытается обрести себя в “подполье” (так переводится иноземное слово “андеграунд”). Он литератор. И можно уже догадаться, что характер этого героя сродни печоринскому, раз в заглавии заявлено название знаменитого романа Лермонтова. Кольцевое построение романа ориентировано на лермонтовский прообраз. В начале и конце повествования Петрович дома, все его бедствия — изгнание из общаги, психушка — в середине романа. Все проблемы героя коренятся в прошлом. Его злоключения мотивируются судьбой родного брата, —художника, попавшего в советскую психушку.
Андеграунд — это не только литературно-художническая общность, но и общага, куда уходит из правильного мира Петрович. Это и метро, подземка, — только здесь Петрович чувствует себя уверенно, здесь он сохраняет способность читать чужую прозу. Андеграунд — это и сама Москва как город метро и общаг. Но это и подсознание.
Отрыв от “корней” — мотив, который присутствует в маканинской прозе постоянно. Ненавистная сфера “верхов” — это столы с графинами, месткомы, редакции. На поверку сфера эта оказывается той же общагой. Отождествиться с властью Петрович не может никогда. На этом и строится основной сюжет. Отождествиться с общагой он тоже вроде бы не желает. Общага — полчища и поколения мужиков “без желания жиз ни”. Из них выпили всю кровь и всю душу русский простор и русская история. Петрович думает: “Меня не втиснуть в тот утренний троллейбус. И уже не вызвать сострадательного желания раствориться навсегда, навеки в тех, стоящих на остановке курящих одну за одной, — в тех, кто лезет в потрескивающие троллейбусные двери и никак, с натугой, не может влезть”.
Все вокруг — двойники главного героя. Петрович слушает исповеди людей, с которыми сталкивает его общага, и превращает их в свое повествование, в свою жизнь. “Ты теперь и есть текст”, — думает он. Врачи-психиатры и собратья по общежитию несколько раз ставят под сомнение писательский дар Петровича, утверждая, что он лишь старый бомж. А для самого Петровича только “бомж” (разбойник, изгой, преступник) и может быть писателем.
Хотя и сам Петрович твердит, что он не писатель: отвергнутые повести погребены в редакциях, желание публиковаться он преодолел навсегда, сочинительство тоже оставлено, — автор его перерос, “. для каких-то особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы сейчас (в это время и в этой России) жили такие, как я, вне признания, вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать жить без Слова. Живут же другие, риск или не риск жить молчащим, вот в чем вопрос, и я — один из первых”.
Закольцованность романа дает себя знать во многих деталях. Так, в первой главе справляют свадьбу дочери у Курнеевых, в последней — новоселье. Допущен к торжествам не слишком приятный хозяйке Петрович. И он провозглашает тост “за перемены”. К тому же сам факт того, что он говорит, а не слушает, как раньше, всех и каждого, — обещает обновление жизни.
Петрович произносит тост, в которым славит гения без текстов и толпу без языка. “. Однако меня уже раздражали мои же слова. И, как бывает ближе к вечеру, на спаде, неприятно кольнуло, а ну как и впрямь это лучшее, что я за свою долгую жизнь им, то бишь нам, сказал”, — думает он. В итоге перед нами герой, ставший текстом и утративший имя.
Отрицание героем социума и себя в социуме очень характерно для умонастроения российского интеллигента наших дней. Воодушевление шестидесятников сменилось затяжным нигилизмом. Поэтому не стоит удивляться тому хаосу в экономике, политике и духовной жизни России, который мы видим сегодня. Когда подвергаются сомнению нравственные нормы, отрицается сам принцип разумного руководства, то это неизбежно приводит к разгулу преступности, к полному хаосу во всех областях жизни.
Но хочется верить, что стадия отрицания сменится стадией созидания. Есть надежда, что Россия сможет реализовать свой потенциал, двинувшись по новому пути. Тогда появится новый герой, появится новая литература.
7148 человек просмотрели эту страницу. Зарегистрируйся или войди и узнай сколько человек из твоей школы уже списали это сочинение.
Владимир Маканин - Стол, покрытый сукном и с графином посередине
Владимир Маканин - Стол, покрытый сукном и с графином посередине краткое содержание
Стол, покрытый сукном и с графином посередине - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Стол, покрытый сукном и с графином посередине - читать книгу онлайн бесплатно, автор Владимир Маканин
Стол, покрытый сукном и с графином посередине
Он — простоват. Из всех сидящих за столом он замечается первым и сразу: возможно, потому, что все это время он тебя ждал. («Ага. Вот ты. » — выстреливают его глаза, как только ты входишь.) Он худой, он невысокого роста; пролетарий (самое большее, техник), постоянно чувствующий себя обманутым в жизни, обделенным. Грубо разбуженное социальное нутро (когда-то, ходом истории) в таких, как он, все еще ярится, пылает, и потому я мысленно называю его СОЦИАЛЬНО ЯРОСТНЫМ. В быту он добр, носит фамилию Аникеев, обычен, немножко угрюм. Его толстая жена каждый год уезжает на далекий курорт и немедленно находит себе там мужичка точь-в-точь такого, как он, и даже непонятно, зачем это ей (разве что для сохранения привычек). Он догадывается, но мало-помалу принимает как данность жизни. Грозит, что убьет, впадает в гнев, но потом сам же себя уверяет, что ему почудилось и что он просто взревновал. Главное же — так мало благ! У всех в жизни что-то есть, схватили, хапнули, поимели. Даже торгаши, такие же темные, как он, а вот ведь процветают. Тем более ухватили свое интеллигенты. А почему? А ведь должно быть так, чтобы люди у нас имели поровну. Или нет? — и, спрашивая, он поскрипывает зубами.
Простоватый и пьяноватый, он улыбается (на лице неуверенно плавающее добродушие). Нет, он не пьян, он и грамма не взял в рот сегодня. Но вчера или позавчера он выпил крепко. Так что время от времени поверх его улыбки (или как бы изнутри улыбки) возникает мутный позавчерашний взор, агрессивное чувство, схожее с вдруг обретенной злобой, потому что пил он вчера и позавчера, но врага-то, в сущности, найти может только сегодня, сейчас. Нет, нет, он порядки знает и потому не ощерится на тебя, не взъярится криком: он сдержан. Он ничем пока не даст знать о своем открытии, обнаружении, он лишь гоняет медленно желваки и, вбивая в тебя встречающий взгляд, произносит в мыслях, пока никому не слышно:
Он в дешевеньком, но неплохом свитере, у горла воротничок чистой рубашки. Он ведь пришел не просто так — ведь дело, притом разбираться надо, выяснять, и чтоб честно. и он косит глазом туда, где рядом с ним, чуть левее, если смотреть с его точки зрения (и чуть правее — с твоей), сидит мужчина, который обычно задает вопросы.
ТОТ, КТО С ВОПРОСАМИ, сидит почти в центре стола, и он тоже один из замечаемых сразу. Задавая вопросы, он как бы дергает тебя несильно из стороны в сторону, уйти не дает и наводит на твои следы других, он НАВОДЯЩИЙ (когда тебя спрашивают, ты ведь еще не знаешь, в какую сторону побежишь, — по кругу бегут преследуемые животные, но как и куда в растерянности бегут люди?) — он не добирается вопросами до глубины, это не его дело, это дело общее, но он ведет гон. Вдруг возникающие его вопросы (стремительные, мелкие) создают как ощущение преследования, так и ощущение того, что ты от преследователей прячешься. «А почему вы сами не могли позвонить нам хотя бы вечером и сообщить, что больны? что, кстати, вы делаете вечерами — телевизор? футбол? или друзья. » И ответа тут нет, потому что и вопроса как такового нет, но ведь ты молчишь и не успеваешь. Не сбили, но ты сам неизвестно отчего поплыл, поплыл, поплыл, и твоя по-человечески понятная растерянность дает простор новым вопросам, и вот оно, пространство его охоты. «И вы никому решительно не можете позвонить вечером и поговорить по душам? Так всегда и живете?» — спрашивает он с улыбкой недоверия, и снова вкрадчивый вопрос без ответа (и снова наплывает, мол, что же за человек такой, если за всю жизнь не нашел дружка-товарища, чтобы поговорить вечером по душам?). Не успев вновь ответить, отмечаешь свой неприятный душевный сбой. И сидящие за столом твой сбой отмечают. И только он, задавший вопрос и наведший на первый след, ничего как бы не видит и продолжает — теперь он уже забегает, слегка скользя, совсем с другой стороны: «Ну а женщину как человека вы хотя бы цените? уважаете, вероятно?» — и снова: мол, каков тип? и как это он свою жизнь, такую долгую, жил?! — повисает в воздухе без ответа, чтобы когда-то и чем-то аукнуться (утраченная отзывчивость не может не аукнуться).
ТОТ, КТО С ВОПРОСАМИ, — интеллигент. Он темноволос, гладкие черные волосы и строгая, хорошая линия головы, подчеркнутая поворотом шеи. Его руки — на столе, длинные красивые пальцы переплетены без нервности или, пожалуй, с некоторой вялой нервностью, ничуть не высвечивая темперамент. Речь скора. Вопросы. Нет, он не настаивает на улыбке. Но улыбается. Вероятно, среднеоплачиваемый инженер в НИИ, вероятно, иногда сам проверяет итоговые расчеты, склонив голову, с все той же хорошей линией, подчеркнутой в повороте шеи. Молчалив. Зато здесь, за судным столом, он оживлен и напорист, стараясь не для себя, а для людей, для общества. «Что ты за человек?» — вопрос без ответа, и все же вопрос заданный и не снятый: та дверца, в которую первым толкнется всегда он.
Рядом с ним — СЕКРЕТАРСТВУЮЩИЙ, мужчина как бы всегда моложе средних лет, неуловимо моложавый возраст. Он сидит в точном центре стола — напротив тебя. Графин на столе разделяет вас, и кажется, что СЕКРЕТАРСТВУЮЩИЙ должен выглянуть из-за графина справа или слева, чтобы увидеть тебя, задавая вопрос. Он так и делает. (Но спрашивает редко.) Большую часть времени он пишет, ставит на листке значки, отметочки, авторучка в руках. Если чей-то вопрос оказался для тебя (и для него) внезапен, он, ожидая ответа, смотрит на тебя не сбоку, а поверх графина. Графин невысок.
Стаканы на столе расставлены вдоль и объединяют сидящих и всю картину в целое — иногда над стаканами нависают бутылки с минеральной водой, но графин не отменяется: графин все равно будет стоять и как бы цементировать людей и предметы вокруг. Наличие геометрического центра придает столу единство, а словам и вопросам сидящих силу спроса. Именно атрибутика, как ни проста, делает спрашивающих — спрашивающими, заставляя тебя их признать и испытывать волнение. И перед приходом сюда себя настраивать: храбриться, скажем, или глотать валерьянку (спиртное нельзя).
Все взаимосвязано — они могут своими расспросами вызнать, что полгода назад ты вновь уволился с работы (ну и что?), могут узнать, что твой сын вот уже в третий раз женился и разводился (ну и что?), могут припомнить, что ты сам добывал для своего нелепого сына фиктивные больничные листы, устраивал прописку на жилплощадь, прописку, а потом и перепрописку (ну и что. ). Оттого и опасность, что не суд, а, так сказать, спрос по всем пунктам и именно с целью зацепить за что-либо и тебя ухватить, а уж ухватив, они сумеют припереть к стене. (И смолкнешь. И покаянно свесишь голову. И почувствуешь вину уже за то, что живешь: за то, что ешь и пьешь и опорожняешься в туалете.) Есть личное: и у каждого найдутся обиды на жизнь и грешки вслед этим обидам. Есть еще и сложные шероховатости души и просто мелочовка отношений; есть скользкие места внутреннего роста и есть бытовые козявки (всякого рода); наконец, и бельишко, в детстве, когда ты писал и какал в штаны, — вот именно: у каждого имеются эти порванные рубашонки, закаканные штанцы, шелуха, сор, козявки и запятые быта, все они (как ни удивительно) взаимосвязаны, и все как бы разом приходят в движение под перекрестным прицелом сравнительно безобидных вопросов. И, словно придавленный этой взаимосвязью и торопливой сплетенностью жизни, ты тоже тороплив, когда отвечаешь. На один-другой-третий-пятый-десятый вопрос. И ведь всегда со страстью, с придыханием и с нарастающим желанием давать ответ на каждый из них все точнее и убедительнее. (И даже правдивее, чем колеблемая правдивость самих фактов, которые вдруг выныривают из твоей жизни, из твоего житейского замусоренного бытия только для того, чтобы попасть в твое же, оправдывающее их сознание. кажется невыносимым! Однако же ты с удивительной терпимостью выносишь, и отвечаешь, отвечаешь, отвечаешь.)
Владимир Маканин - Асан
Владимир Маканин - Асан краткое содержание
Об авторе | Владимир Маканин – постоянный автор “Знамени” (“Отставший”, 1987, № 9; “Долог наш путь”, 1991, № 4; “Сюжет усреднения”, 1992, № 1; “Стол, покрытый сукном и с графином посередине”, 1993, № 1; “Андеграунд, или Герой нашего времени”, 1998, №№ 1-4; “Удавшийся рассказ о любви”, 2000, № 5).
Асан - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
На опустевших рельсах… На открывшемся пространстве только и толпились они, новоиспеченные солдаты. Никого больше… Они вдруг видят самих себя. Вот мы какие! Нас много. А поезд (всего-то два вагона), на котором они прибыли, скромный такой, тотчас куда-то отгрохотал и ушел. Здесь поезд не задерживается, могут взорвать… Война!
Поезд им, конечно, осточертел, сколько можно ехать. Жаркие, протухшие вагоны, как некончающийся дурной сон. Зато теперь воздух пьянит… какой здесь воздух. И вот они уже братаются под кавказским небом. Ура! Ура! В обнимку. Первый взвод со вторым… Главное, сохранили оружие. (Несмотря на выпивку. Или благодаря ей!) Солдат, гляди бодрее. Рожи багрово-красны. От щек, ха-ха, можно прикуривать.
Почему два взвода, притом неполные. И почему на всех солдат только один офицер? Да и тот оказался вне дела – его сняли на станции, не доезжая Ростова, с острым приступом ущемленной грыжи… Как? Что. Безгрыжных офицеров в России не осталось. Где они, безгрыжные и безаппендицитные?
Встречающего офицера на пыльном перроне тоже нет. Но, если подумать, он бы нам только мешал! На фиг… Нет его… Зато есть какой-то бздиловатый распорядитель с воспаленными глазами. И с красной повязкой на руке. Этот, как водится, торопит прибывшую солдатню – пора, пора. Гонит с перрона… Ему бы поскорее избавиться от пьяноватых юнцов с автоматами. От этой гульной необстрелянной орды. И от войны вообще, мать бы ее перемать!
– Там… Все туда – все в колонну!
Громадный солдат, таких хмель не берет, взревел:
– В какую колонну? Ну, ты-ы! Где ты видишь колонну?
– Вы колонну как раз и организуете. Все вместе… Вы и есть колонна, – объясняет Красная Повязка. – Там ваши БТРы… И там два порожних грузовика от майора Жилина. И три грузовика с бочками бензина… Бензин тоже от майора Жилина.
Новая фамилия сразу раздражает солдат. Новобранцев по приезде раздражает всякое имя, произносимое с уважением… И они вопят:
– Блин. Пацаны! Обосраться можно… Мы еще и сопровождаем кого-то.
– Не сопровождаете, а просто вместе в одной колонне. Вместе движитесь… двигитесь… движи-гитесь… – Красная Повязка запутался в глаголе, в самом главном глаголе войны.
Солдаты, так и не построившись, уходят всей ватагой с рельсов. Наконец-то… Площадь вся в ямах… С хмельным азартом солдаты взбираются на БТРы, а БТРы, четыре боевые машины, помаленьку, борт за бортом, выдвигаются на дорогу… Ближе к грузовикам.
Ехать в сторону Бамута. В воинскую часть за номером икс-икс. Давай-давай! Колонна кое-как слепливается… Давай-давай! Вот и грузовики с бензином! Не бойсь! Не сгорим!
Появляется тихий старичок-чеченец. С форменной бляхой носильщика на груди. Седая голова. На лице непреходящий нервный тик.
Он пытается ухватить Красную Повязку за рукав. Чтобы тот к нему обернулся:
– Сашик будет недоволен.
– Ты зачем солдат к его колонне цепляешь? Сашик будет сердит.
– А мне по фигу… Ты, старик, хорошо видишь? видишь эту орду?!
Они оба видят… Солдаты, едва влезши на БТРы, спрыгивают. Ища место получше то там, то здесь… Гогочут, обнимаются. Несмотря на чудовищный хмель, лица многих сияют. Такие ясные, такие восхищенные жизнью молодые глаза!
Красной Повязке не хватает решимости. Но вот этот солдат, совсем уж бестолковый! Впору дать недоумку по башке. Кинулся к проходившим мимо железнодорожным работягам, чеченцам и русским… промасленные… невыспавшиеся… А солдат мечется. Криком крича, зовет: “Батя-аа. Батя-аа. ”. Спрашивает работяг про отца… Солдат думает, что он все еще на Волге. Дурачок не успел проститься. Он думает, что его дом и родные где-то неподалеку. Не понимает, что он в Чечне. “Где батя-аа. Батя-аа. ”
В помощь Красной Повязке определился тот нехмелеющий громадный солдат. По имени Жора, немыслимый здоровяк… Жора сгреб солдатика, смял и ласково повторяет ему, подталкивая, подпихивая его кулачищем к БТРу:
– Найдем отца. Найдем после… Не бзди, рядовой!
Красная Повязка все знает и потому торопится. Как ему не знать, что притормозивший в солдатских кишечниках хмель еще только готовится обрушиться на них по-настоящему. Обязан обрушиться… Заглавный хмель. На их молодые мозги. Ах, ч-черт. Ах, как ударно, как стопроцентно хмель может отключить пацанов! Вырубить… Ах, сучары.
Зато Жора… Жора всегда кстати. Амбал.
И плюс ему в помощь объявившийся сержант… Сержант с двойной фамилией Борзой-Бабкин только-только проспался. Он ничего не помнит. Кто он. В каком он взводе.
– Пацаны! – орет сержант.
Тем не менее два ума лучше. Сержант Борзой-Бабкин и Жора спохватились. Среди бодрящейся пьяни оба уже смекнули, что дело не ах. и что братающиеся солдаты в таком виде до назначенной воинской части за номером икс-икс не доедут.
Красная Повязка язвительно успокаивает:
– Доедут… Но не все… Здесь все никогда до места не доезжают.
– А вот так. Здесь это обычно… Здесь Чечня… Может, слышали?
Красная Повязка знает и гнет свое. Вон с площади. Всех на БТРы… Всех в путь. Он при вокзале никого не может оставить. Даже вмертвую пьяных он не оставит… Эту орду. Отоспаться им. Где. Как.
Красная Повязка хватается за пистолет. С ума сошли! Солдатам отоспаться? Еще чего. Зачем они сюда приехали – неужели спать. А какие для них стоят красавцы БТРы. Сажайте! Сажайте солдатиков. Что ни говори, солдатское место – на БТРе. Ух, хороши. Великолепно глядятся на броне! Чудо. Им разве что не хватает оркестра.
Однако Жора и сержант прихватили Красную Повязку. Справа и слева. Ты распорядитель – ты дорогу обеспечь!
– Я распорядитель только на вокзале.
Красная Повязка, подумав, находит вроде бы компромисс. Три грузовика с бензином трогать нельзя. Бензин отправляют по приказу майора Жилина! Это очень-очень большой человек… Никакой задержки. Но зато этот бензин пройдет по дороге как раз мимо вашей части…
– А еще два пустых грузовика…
– Пройдете единой колонной. Понятно?
Красная Повязка ловко подкинул им эту мыслишку, насчет двух пустых грузовиков. Если пацанов совсем развезет. Практически пустые пойдут два грузовика. Ну, опилки на дне. Как всегда, в пустом кузове опилки… Для сохранения будущих грузов.
Жора и сержант переглянулись. Подброшенная мыслишка пробилась им в головы. Опилки. Не для сохранения грузов, а для сохранения пацанов…
Почему человек потерял собственное имя, стал «жалким совком»? (Рецензия на повесть В. Маканина «Стол, покрытый сукном и с графином посередине")
Известно, что творчество пробуждает только само творчество. Поэтому при изучении литературного произведения учитель может предложить учащимся готовый текст рецензии, для того чтобы они поспорили или согласились с автором по каким-либо аспектам интерпретации произведения и написали бы свою рецензию. Приведем в качестве примера рецензию на повесть В. Маканина «Стол, покрытый сукном и с графином посередине» («Знамя», 1993, №1), написанную самим учителем, Такой прием сотворчества, безусловно, имеет большой воспитательный аспект и требует от учителя немалой психологической готовности.
«Стол, покрытый сукном и с графином посередине»… Если бы услышала от кого-нибудь эту фразу, никогда не догадалась бы, что это название художественного произведения. Как-то более привычны недлинные, ёмкие, иногда эмоциональные, броские заголовки. А эту фразу прочитать без остановок нельзя, внутри ее значительные паузы (целых три!). Я бы сказала: паузы-вздохи. Вот идет человек, тяжело (может, сердце болит), невольно останавливается, вздыхает…
И все-таки это действительно название художественного произведения – повести Владимира Маканина, которая была впервые опубликована в журнале «Знамя» (1993г, №1). Хочу поделиться размышлениями об этой книге.
Читала повесть не вчера, пыталась вспомнить имя героя (а имени-то и нет!), но то душевное состояние, в котором находился герой в течение одной ночи, забыть не смогла. Без высокопарных слов, повесть тронула, задела за живое. О чем же эта книга, название которой почти целое предложение?
Герой, используя его же самооценку, «жалкий совок», «стержень его жизни – страх», а личный итог всего жизненного пути (он не молод, семьянин, у него взрослая дочь) – страх перед комиссией (и не важно – какой!), перед общественным судилищем, разбираловкой. У героя нет даже конкретного имени (это тоже не важно!), важен сам тип героя, рожденный советским социалистическим строем, где человек всегда в чем-то виноват перед обществом, а партия, комиссия, сидящая по одну сторону за столом, покрытым сукном и с графином посередине (название повести воспринимается как развернутая метафора) всегда права. Герой повести, идущий завтра на комиссию в райисполком, хорошо видит тех людей, перед которыми предстанет. Ироничный, как мы смогли заметить из самопредставления, наблюдательный, умный, склонный к самоанализу, он дает им точные психологические характеристики.
Вот пролетарий, «простоватый и пьяноватый», с обретенной злобой, потому что пил вчера и позавчера, а теперь ищет врага, чтобы разрядиться. Второй – «тот, кто с вопросами», он же «наводящий». «Социально-яростный» Секретарствующий. О других герой отзывается почти по- гоголевски подробно и зачастую беспощадно: «пожилая седая женщина в очках, с восточной внешностью (намек на восточную мудрость? от нее и от Старика герой ждет поддержки); «красивая женщина», раздраженная» (ее ли это дело заседать?); женщина с обычной внешностью, похожая на пожилую учительницу (для нее и так все заранее ясно, кто прав и кто виноват). Есть за столом бывший партиец, он же «человек в светло-сером костюме» (характерная деталь в одежде, своего рода «партийный мундир»!) А вот «двое сравнительно молодых людей» (так о них просто сказано: волки!) Интересная компания, не правда ли? Они все такие разные, но их объединяет чувство правоты перед клиентом, жажда докопаться до чего-то такого, что- бы клиент вымолвил: «виноват».
Продолжением простенького судилища (спроса по всем пунктам, гона, т.е. «стола, покрытого сукном…», - это все текстовые синонимы) герой видит подвал тридцать седьмого года, где пытками выбивали признания собственной вины перед обществом. Позднее – это психиатрические больницы, куда помещали инакомыслящих, вводили сильнодействующие препараты «Аленка», после них человек становился тихим, мозг его разрушался. Такие люди жили недолго. «Старый стол помнит все», ведь за столом сидела та же комиссия, только в белых халатах. Эта комиссия («словцо идиотов», по мнению нашего безымянного героя) всю жизнь только и выясняет, хороший ли ты человек.
Повесть (а в ней десять небольших глав) написана от первого лица. Герой-повествователь и автор, кажется, неотделимы друг от друга. Все повествование – это поток ночных мыслей героя, проработка им всевозможных поведенческих линий накануне общественного расспроса. Сюжет повести прост, скорее всего, здесь цепь сюжетных картинок, зачастую нафантазированных бессонной ночью. Есть и уродливо-откровенные, гротескные фрагменты (сцена врача-психиатра с трупом студентки, которая «смела свое суждение иметь» в застойные времена). И эта сцена не дань моде. В контексте повести она имеет почти символическое значение. Ведь комиссия, расспрашивающая человека, «уже и раздевает его до самой наготы». Автор находит, на мой взгляд, чудовищные сравнения, словесные «обнажения». И при этом избегает пошлости. Подобные словесные находки придают силу потрясающего ужаса от тех обстоятельств, в которых жил и, наверное, живет человек.
Бесконечными переживаниями героя повесть не заканчивается. Рано утром он приходит в зал заседаний, чтобы подготовиться к расспросам, посидеть за этим дубовым столом с крепкими деревянными ножками, снять психологическое напряжение. И там, на столе, умирает. Вздох, выдох… Нет человека. Загнали, затравили. Страшно. Больно.
Образ стола у Маканина (вспомнился вдруг другой стол, Цветаевой – «мой письменный верный стол!») зловещий, унижающий человека и, увы, реальный. Дело не в том, что человек – клиент слабый. Кстати, вначале чтения повести возникала параллель маканинского героя с героем-мужчиной из повестей А. Алексина, героем подавленным, зажатым, «словно выдавленным из тюбика». Но у В. Маканина слабым героя делает не отсутствие волевых, мужских черт в характере, как у Алексина, а позиция по другую сторону стола. Все против одного, или на одного. Кто тут сможет выстоять? Исчезнет ли из нашей жизни «стол, покрытый сукном и с графином посередине»?
Владимир Маканин. "Стол, покрытый сукном и с графином посередине"
Владимир Семёнович Маканин – не просто признанный мастер«малой» прозы, достойный представитель традиций русского реализма; он один из тех, кто реабилитировал в нашей культуре понятие «андеграунд». В советское время функционеры поясняли: «Андеграунд – слово нерусское! Переводится – подвал, подземелье. А кто в подвале? Крысы и тараканы! Разные маргиналы, отщепенцы и предатели!».
На встрече со студентами РГПУ им. А.И. Герцена в декабре 2004 года Маканин сказал об одном из своих романов «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998):
«Андеграунд – явление неоднозначное, и у него было две стороны. Первая – люди в оппозиции к власти, когда её дыхание давало понять, что она – не вечная. Это был русский вариант оппозиции в отсутствие демократического общества. Как только всё изменилось, такой андеграунд стал истеблишментом и соответствующим образом занял ниши премий и высших постов. Но был и другой андеграунд. Его представляли люди, которые при любой смене власти не могли бы занять высшие места. Это было целое поколение погибших людей, но людей мужественных, обладающих силой духа. В память об этих людях я написал роман».
Тем, кто не читал произведения Маканина, он тоже хорошо знаком благодаря экранизациям его творчества. В 1987 году на Рижской киностудии режиссёром Андрисом Розенбергом был снят фильм «Человек свиты» по одноимённому рассказу Владимира Маканина с Вией Артмане в главной роли. Фильм, снятый накануне крушения советской системы, как и сам рассказ, не остались незамеченными зрителями и читателями: наконец-то то, о чём все знали, было произнесено вслух. Не важно: умён ты или глуп, хороший специалист или нет, нужно стать «человеком свиты», услужливой посредственностью с гибким позвоночником, тогда будешь допущен в «солнечную приёмную» – нет! даже не значительного лица, а всего лишь его секретарши. Но именно она, как королева, будет решать, достоин ты или нет этого блага, не пора ли тебя заменить? Потому что мебель нужно менять.
Грустную комедию Григория Данелия «Орёл и решка» (1995), снятую по рассказу Маканина «На первом дыхании», тоже видели многие. По рассказу «Кавказский пленный» был снят фильм режиссёра Алексея Учителя (2008).
В 1993 году Владимир Маканин стал Лауреатом премии «Русский Букер» за повесть «Стол, покрытый сукном и с графином посередине». Некоторые из его собратьев по перу на этот успех писателя откликнулись с завистливым сарказмом, заявили, что слишком быстро Маканин отреагировал на то, что «уже стало можно». Но этот рассказ Маканина написан на все времена.
Главный образ выведен уже в заглавии повести. Стол, покрытый суконной скатертью с обязательным гранёным графином – это символ эпохи, увы, не только советской! С пелёнок человек попадает в систему бесконечных собраний, заседаний, разбирательств и судилищ, на которых ему предстоит давать отчёт, оправдываться, доказывать свою невиновность. Весь мир разделён этим столом с графином: одни сидят за столом и строго вопрошают, судят, оценивают; другие стоят перед столом, они – отчитывающиеся, подсудимые. Главному герою предстоит такое судилище.
Он ничего плохого не сделал, его не будут мучить, пытать, даже судить не должны, только будут «разбирать». Но ночь перед судилищем он не спит, пьёт таблетки, он не знает за собой никакой конкретной вины, но предполагает, что вину отыщут. Было бы легче, если бы вина была. Было бы конкретное наказание. Это уже не первое судилище, которое ему пришлось выдержать. Он, как и все, стоящие перед столом, привык жить с чувством вины, с готовностью оправдываться. Недаром он сравнивает такое судилище с извращённым сексом. Человека мучают, выворачивают душу наизнанку, заставляют каяться, признаваться. Каждое сказанное им слово подобно тряпке, которую он срывает с себя. Его постепенно обнажающееся тело распаляет и возбуждает сидящих за столом. Они жаждут продолжения.
У главного героя, как и у других персонажей, нет имени. Это вечные образы. За столом собрались Соц-ЯР(социально яростный), Тот, кто с вопросами, Секретарствующий, Красивая женщина, Женщина с обычной внешностью, Молодые Волки, бывший Партиец, Седая в Очках – все они жаждут задавать вопросы, напоминать о том, что каждый должен отчитываться. Это люди – функции, их вопросы способны довести до исступления. Финал: допрашиваемый умирает от инфаркта, он теперь лежит на столе, как бы извиняясь, что занял их место. Они сожалеют, что он их не слышит, и нельзя продолжить допрос. Но Социально яростный не успокаивается: «СОЦИАЛЬНО ЯРОСТНЫЙ работяга вскакивает с места и тянется через стол – душить за горло: я узнал тебя, гад. Ты понимаешь, сука, что народ сейчас пашет и лес валит!»
Прочитайте повесть Владимира Маканина хотя бы для того, чтобы понять, какие произведения достойны Букера.
Читайте также: