Маша лежит на столе увижусь ли с машей
Обновлено: 01.05.2024
Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует.
Вспомним, как в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863), размышляя о «сильно развитой личности», которая «по закону природы» должна отдать всю себя всем, Достоевский писал: «…я приношу и жертвую всего себя для всех; ну, вот и надобно, чтоб я жертвовал себя совсем, окончательно, без мысли о выгоде, отнюдь не думая, что вот я пожертвую обществу всего себя и за это само общество отдаст мне всего себя. Надо жертвовать именно так, чтобы отдавать все и даже желать, чтоб тебе ничего не было выдано за это обратно, чтоб на тебя никто ни в чем не изубыточился. Как же это сделать? Ведь это все равно что не вспоминать о белом медведе. Попробуйте задать себе задачу: не вспоминать о белом медведе, увидите, что он, проклятый, будет поминутно припоминаться…».
Но никогда, кажется, «проклятый белый медведь» не припоминался самому Достоевскому так мучительно, как в это время, непосредственно предшествующее созданию «Преступления и наказания».
Он едет за границу не в свободный вояж, не за «материалом». Он едет лечиться. Он — бежит туда, спасаясь от кредиторов. А еще — чтобы быть вместе с Аполлинарией Сусловой, не таиться наконец от посторонних. Жена, умирающая в чахотке, остается в России. Разводиться с ней он не хочет. Суслова настаивает на этом. Он — наотрез отказывается: «Она же умирает…».
За границей — игра, проигрыш, сдача последних вещей в ломбард, займы денег — для игры же. И опять проигрыши, опять займы. И — унизительные отказы. Один — от Герцена. Достоевский уязвлен: «Он не мог сомневаться, что я не отдам: письмо-то мое у него. Не потерянный же я человек».[39] Остается (в какой уже раз) только Суслова: «Поля, друг мой, выручи меня, спаси меня! Достань где-нибудь 150 гульденов… я тебе отдам их. Не захочу же я тебя поставить в скверное положение. Быть того не может…»[40].
Он оправдывается перед братом: «Ты пишешь, как можно играть дотла, путешествуя с тем, кого любишь А мне надо деньги. Для меня, для тебя, для жены, для написания романа. Тут шутя выигрывают десятки тысяч. Да я ехал с тем, чтобы всех нас спасти, от беды выгородить» (28, II; 45).
Страсть игрока, надежда «всех спасти», вина перед женой, страх потерять молодую Суслову, а еще — искусство, главное — искусство. Он предчувствует в себе такие творческие силы, о которых никто на свете, кроме него, пока и не подозревает. И может быть, по одной только силе этого предчувствия он и берет себе право всем рисковать.
«Чужая беда не дает ума» — Достоевский не раз повторял эту пословицу. Она относится и к нему самому. Самое гениальное воображение не может кое в чем — и весьма существенном — заменить собственный опыт.
Случилось в то время еще одно «сильное впечатление» (после возвращения в Россию). 15 апреля 1864 года в Москве умирает жена Достоевского — Мария Дмитриевна. И он делает в этот момент такое исповедальное признание, откровеннее которого даже у него трудно, да, пожалуй, и невозможно найти:
«16 Апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?
Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует. Между тем после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма.
Итак, человек стремится на земле к идеалу, — противуположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, т. е. не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна» (20; 172, 175).
Опять перед нами — невыдуманный сюжет из жизни Достоевского, ничуть не уступающий сюжетам «выдуманным» в его книгах: Достоевский — наедине с мертвой женой (наверное, ночью) — узнает и пишет такое о себе и — через себя — о людях.
Не поможет ли этот собственный опыт «уничтожить неопределенность» в мотивах преступления Раскольникова, который так дорого заплатил за право сказать матери: «Сын ваш любит вас теперь больше себя»? Не отсюда ли еще — глубоко скрытый, но сильнейший исповедальный дух романа? Достоевский и для себя решал «предвечные» вопросы, и свое «я» преодолевал. Он и в себе открыл борьбу противоположных мотивов, законов, целей. Он имел мужество признаться себе в этом, признаться — в один из самых страшных моментов своей жизни. Прежде всего он «уничтожил неопределенность» в своем самосознании. Он и себя был «убаюкивать не мастер, хотя иногда брался за это». И без такого самосознания, стремящегося к полной правде, без такого осознанного вытравливания самообмана, без таких беспощадных признаний не смог бы он создать ни Раскольникова, ни Ивана Карамазова, не смог бы столь глубоко, изнутри, понять их характеры, их раскол.
«Маша лежит на столе…» Тут уж никакого самообмана.
И вот еще одно признание в письме Достоевского своей корреспондентке — 11 апреля 1880 года: «Что вы пишете о Вашей двойственности? Но это самая обыкновенная черта у людей… не совсем, впрочем, обыкновенных. Черта, свойственная человеческой природе вообще, но далеко-далеко не во всякой природе человеческой встречающаяся в такой силе, как у Вас. Вот и потому Вы мне родная, потому что это раздвоение в Вас точь-в-точь как и во мне, и всю жизнь во мне было. Это большая мука, но в то же время и большое наслаждение. Это — сильное сознание, потребность самоотчета и присутствия в природе Вашей потребности нравственного долга к самому себе и к человечеству. Вот что значит эта двойственность. Были бы Вы не столь развиты умом, были бы ограниченнее, то были бы и менее совестливы и не было бы этой двойственности. Напротив, родилось бы великое-великое самомнение. Но все-таки эта двойственность — большая мука» (30, I; 149).
Свою двойственность Достоевский одолевал творчеством, главным образом творчеством. Когда он писал, когда творил, он и себя «выделывал». В том же письме читаем: «Вы пишете о себе, о душевном настроении Вашем в настоящую минуту. Я знаю, что Вы художник, занимаетесь живописью. Позвольте Вам дать совет от сердца: не покидайте искусства и даже еще более предайтесь ему, чем доселе. Я знаю, я слышал (простите меня), что Вы не очень счастливы. Живя в уединении и растравляя душу свою воспоминаниями, Вы можете сделать свою жизнь слишком мрачною. Одно убежище, одно лекарство: искусство и творчество» (30, I; 148).
С января 1866 года в «Русском вестнике» печатается «Преступление и наказание». «Вся моя будущность, — пишет Достоевский, — в том, чтобы кончить его хорошо» (28, II; 156).
Между тем надвигается гроза. Еще в июне 1865 года Достоевский продал издателю-спекулянту Стелловскому право издания всех своих сочинений, обязуясь к 1 ноября 1866 года написать новый роман; в случае невыполнения обязательства все его произведения, включая будущие, должны были стать монопольной собственностью Стелловского. Достоевский отказывается от предложения друзей — писать отдельные главы за него, по составленному им плану. Такого он себе позволить не мог. И вот принимается решение отчаянное — диктовать новый роман («Игрок») «стенографке» — Анне Григорьевне Сниткиной.
За двадцать шесть дней октября он пишет десять листов. Схватка со Стелловским выиграна, выиграна неимоверным трудом.
Достоевский создает в «Игроке» картину «своего рода ада», обнажает страсти, рожденные все той же самоослепляющей погоней за «капиталом сразу», рожденные «самоотравлением собственной фантазией».
«Игрок» еще и болезненно автобиографичен. Это — внутренний расчет с любовью к Сусловой. Это — и попытка выбраться из своего собственного «ада», одолеть пагубную самообманную страсть к игре.
В ноябре — декабре завершается последняя часть «Преступления и наказания». За год написано сорок листов (и каких). А все это время он тяжело болел и ждал ежедневно очередного припадка как визита или письма кредитора. Он имел незавидное право сказать (в июне 1866 года): «Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу, Тургенев умер бы от одной мысли» (28, II; 160).
Самые «мелкие» и «бытовые» вопросы перепутались, завязались для Достоевского в один узел с вопросами «предвечными», самые интимные — с самыми эпохальными. После страшного проигрыша в Висбадене, в начале августа 1865 года, в полном одиночестве, без гроша, он, по собственному признанию, и «выдумал “Преступление и наказание” и подумал завязать сношения с Катковым» (28, II; 290). Вряд ли именно это и было тем единственным «сильным впечатлением», из которого родился роман. Вряд ли это даже и вообще входило в число таких впечатлений. Но само это отчаянное положение, острое осознание потерянного и теряемого времени своего и дара, чувство вины перед собой и людьми — все это и стало, вероятно, тем последним потрясением, которое сконцентрировало вдруг все созревавшее ранее в порыв самоспасения, в могучий порыв творчества, в окончательное решение немедля писать роман, в котором для него и сошлось все. Все свелось к роману — сдаться или победить. И он — побеждает. Побеждает себя, кредиторов (пока — далеко не всех), побеждает судьбу. Мало кто мог бы с таким правом повторить слова Бетховена: «Я возьму судьбу за глотку». Достоевский — взял.
И всегда-то он все свои грехи искупал главным образом творчеством, а в этот момент — особенно: «Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла» (28, II; 235).
«Преступление и наказание» — органический художественный сплав мучительных и мужественных размышлений и о себе, и о своем народе, и о судьбах человечества.
Победа его как художника и стала восстановлением его как человека.
Победа Достоевского над самим собой как человека и оказалась великой победой его как художника.
«Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!»[41] — говорил Достоевский. Он имел все основания добавить: и преодолевать страдания. Он и сделал такое добавление — каждым своим произведением.
С «Преступлением и наказанием» (и с «Игроком») связан еще неожиданный, крутой и счастливый поворот в его личной жизни. Как награда.
8 Ноября 1866 года, крайне взволнованный, он говорит А.Г. Сниткиной: «Представьте… что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что бы вы мне ответили. » Анна Григорьевна вспоминает: «Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и сказала: “Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь”».[42] А вскоре он напишет (может быть, продиктует своей «стенографке») строчки о любви Раскольникова и Сони из Эпилога: «Их воскресила любовь. Сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого».
И когда мы читаем эти строчки, не забудем, в какой момент они родились, кто был их первой читательницей и что они значили для него.
Много лет спустя после смерти Достоевского композитор С. Прокофьев попросил А.Г. Достоевскую написать что-либо в его альбом, сказав при этом: «Должен предупредить вас, Анна Григорьевна, что альбом этот посвящен исключительно солнцу. Здесь можно писать только о солнце». Вот что она написала: «Солнце моей жизни — Федор Достоевский. Анна Достоевская. 6 января 1917 г.».[43].
Маша лежит на столе увижусь ли с машей
Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой,— невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует. Между тем. высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я,— это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма.
Итак, человек стремится на земле к идеалу,— противуположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, т.е. не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения Закона, т.е. жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе Земля была бы бессмысленна».
Это и была встреча со своей нравственной смертью (нечто подобное случалось и прежде — в письме от 22 декабря 1849-го есть об этом,— но в такой степени — никогда). И она оказалась ничуть не легче той, первой. И никто тут уж помиловать не мог. Никто не мог помочь, кроме самого себя. А он к себе беспощаден и потому только и находит силы воскреснуть.
Он уничтожает прекраснодушный самообман: будто «само собой разумеется», что всякий человек уже изначально и неуклонно любит все человечество больше себя. «Близких» — не «дальних» — оказывается, полюбить на деле — труднее всего.
И опять-таки он переживает и эту встречу со своей нравственной смертью как встречу с нею и других людей, всего человечества. И опять разом постигает такое, что иным путем постигнуть, наверное, и невозможно. И не отсюда ли тоже — многие его прозрения?
Из всех страданий самое глубокое для него — страдание от невозможности полюбить другого «как самого себя». Но страдание это есть лишь возмездие именно за безраздельную любовь к себе одному. Однако из всех радостей — наибольшая: преодолеть эту невозможность. Ад, напишет он позже, есть «страдание о том, что нельзя уже более полюбить». Неодоление этого — самоубийственно и для человека и для человечества. И многие страницы его откликаются не только Семеновским плацем, но и той ночью, когда: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей. »
«Воротясь домой, я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни. А прожили мы всю жизнь врозь. »
Слова трагические, исповедальные, даже страшные: сказал бы он это, если б Некрасов не умер? А услышь это живой Некрасов? Неужели для понимания спасительного братства опять нужна была смерть. Опять и опять подтверждается страшная, трагическая цена познания: надо встретиться со смертью, чтобы постигнуть бесконечную ценность жизни, смысл примирения родных по духу людей.
Именно такое примирение — вот чем он дышит, вот в чем видит спасение и человека, и России, и всего человечества: «Мысль, все более меня занимающая,— где те пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?»
Но еще раз подчеркну — не забудем о нем и такое (он сам не забывал): «Самое несносное несчастье, это когда делаешься сам несправедлив, зол, гадок; сознаешь все это, упрекаешь себя даже и не можешь себя пересилить. Я это испытал». Не забудем: «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил. Бес тотчас сыграл со мной шутку». И тут меньше всего идет речь о вещах «бытовых» (во втором случае — об игре в рулетку). Нет, тут моменты мировоззренческой нетерпимости («везде-то и во всем»).
Зато какие слова он находил, когда одолевал себя: «И чего мы спорили, когда дело надо делать! Заговорились мы очень, зафразировались, от нечего делать только языком стучим, желчь свою, не от нас накопившуюся, друг на друга изливаем, в усиленный эгоизм вдались, общее дело на себя одних обратили, друт друга дразним, ты вот и отстал, ты вот не так общему благу, а надо вот так, я-то лучше тебя знаю (главное: я-то лучше тебя знаю). Ты любить не можешь, а вот я-то любить могу, со всеми оттенками,— нет, уж это как-то не по-русски. Просто заболтались. Чего хочется? Ведь, в сущности, все заодно. Нашу же сами разницу выводим, на смех чужим людям. ведь только чертей тешим раздорами нашими!»
«Браки совершаются на небесах»
Знаменитый афоризм приписываемый разным авторам, но наиболее известны по изданию «Мемуары и письма Маргариты де Валуа» опубликованные в 1842 году. Выражение применяется во многих языках. На французском языке — «Les Marieiages se font dans les cieux» и означает то, что счастливые браки предопределены судьбой (Богом).
Применяется также в в виде: «Браки заключаются на небесах»
История афоризма
В 1572 году принцесса Маргарита де Валуа сочеталась браком с Генрихом де Бурбоном, будущим королем Генрихом IV. Жених и невеста были совершенно равнодушны друг к другу, а их свадьба закончилась Варфоломеевской ночью. Лет десять спустя королева Марго написала своему любовнику маркизу де Шанвалону:
«Пусть мне не говорят, что браки совершаются на небесах – небеса не способны на столь ужасную несправедливость».
Примерно в тот же период фраза появилась в книге «Эвфуэс и его Англия» («Euphues and his England»; 1580) английского писателя Джона Лили (John Lyly, 1553 или 1554 — 1606). Вероятно Маргарита де Валуа обыгрывала фразу из произведения Дж. Лили.
Русскоязычным читателям афоризм знаком по роману Льва толстого «Война и мир» (1863 — 1869). Том 2, часть III, XXII. В минуту решительного объяснения князя Андрея Болконского с отцом Наташи Ростовой, девушка беспокоится о том, что Болконский уже был женат:
«– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les mariages se font dans les cieux. (Браки совершаются на небесах)»
Другим предполагаемым автором афоризма считается Маргарита Наваррская, королева Наварры и известная писательница. В своем произведении «О двух любовниках» она рассуждает на тему брака, совершенного по договору или по любви. Маргарита говорит, что если брак по любви, то он заключен на небесах, если по принуждению или сговору, то никакого божественного провидения здесь нет – тогда они были делом обычным.
В Англии и Франции изречение «Браки совершаются на небесах» уже в XVI веке было дополнено словами: «…а исполняются на земле». Формула «Браки совершаются на небесах, а исполняются на земле» даже вошла в сборник юридических норм, изданный во Франции в 1608 году.
Австрийская писательница Мария Эбнер фон Эшенбах заметила:
Но если абстрагироваться от афористичной формулировки, то окажется что мудрость о браке и небесах появилась гораздо раньше.
Библейское происхождение
Впервые слова о том, что браки совершаются на небесах встречаются в древних толкованиях Библии, но формулировка далека от современного афоризма. Речь идет о Мидраше – еврейском толковании Святого писания, а точнее о его первой части – толковании книги Бытия («Берешит рабба»). Фраза встречается в отрывке, описывающем встречу Исаака и его жены Ревекки. Датируется текст 5 веком.
«Не бывает бракосочетания человека, кроме как по воле Небес»
— «Берешит рабба», 68:3; (перевод А. Лихтенштейна).
Согласно трактату «Берешит рабба», «в трех разных местах Святого Писания сказано, что небеса предназначают женщину мужчине». В Притчах: «Дом и имение – наследство от родителей, а разумная жена – от Господа». В Бытии, о браке Исаака с Ревеккой: «От Господа пришло это дело». В Книге Судей, о браке Самсона с «женщиной из Фимнафы»: «это от Господа».
Всем «людям Достоевского» посвящается
Предисловие
О Достоевском написаны тысячи книг, мириады.
И всё же данный труд выделяется в этом необъятном море исследовательских и справочных изданий. Впервые в мировом достоевсковедении под одной обложкой собраны сведения практически обо всех произведениях писателя (написанных и ненаписанных), его героях, людях, окружавших Достоевского, понятиях, так или иначе связанных с его именем. Не только собраны, но и расположены в очень удобном порядке. Важно и то, что этот труд, несмотря на энциклопедичность, – авторский: то есть обладает своим индивидуальным стилем, ритмом, интонацией и к тому же написан без излишней академичности, доступным языком. При этом автор постарался избежать пристрастности: издание носит чисто информативный и максимально объективный характер – никакой полемики, никаких оценок, никаких спорных гипотез, никаких похвал или порицаний чужим текстам (практически, имена достоевсковедов и названия их трудов приведены только в разделе «Литература о Достоевском»). Главные источники цитирования – тексты самого Достоевского (художественные произведения, публицистика, письма, записные тетради) и воспоминания современников о нём.
«Энциклопедия» состоит из 3-х основных разделов: «Произведения», «Персонажи» и «Вокруг Достоевского».
Раздел I содержит без малого 150 статей. Сюда включены все художественные и публицистические произведения (кроме приписываемых Достоевскому), а также основные неосуществлённые замыслы (о которых сохранились, помимо названия, хоть какие-то сведения о сюжете, героях), самые значимые примечания и предисловия Достоевского-редактора к произведениям других авторов.
Приводится название произведения – полужирным шрифтом прописными буквами без кавычек (названия редакторские, например, , даются в угловых скобках); авторское жанровое определение (если есть) – полужирным шрифтом; авторский подзаголовок – полужирным курсивом; далее указаны жанр (если он не совпадает с авторским определением), место первой публикации, год, номер издания и в скобках римскими цифрами указан том ПСС, в котором помещено произведение – например: БЕЛЫЕ НОЧИ. Сентиментальный роман (Из воспоминаний мечтателя). Повесть. ОЗ, 1848, № 12. (II). Ниже в алфавитном порядке перечислены основные персонажи, краткое содержание произведения, история его создания и публикации.
Художественные и некоторые особо значимые публицистические произведения из «Дневника писателя» вынесены в отдельные статьи.
Раздел II. Здесь даны сведения об основных персонажах художественных произведений Достоевского (свыше 530) – имеющих имя и более-менее действующих, а не только упоминаемых. В некоторых случаях, когда ни имя, ни фамилия героя не названы, он выводится под «псевдонимом»-определением, под каким чаще всего фигурирует в повествовании, например: Генерал, Мальчик, Мечтатель… Персональных статей удостоены некоторые «герои»-животные, играющие определённую роль в сюжете (собака Амишка, козёл Васька, конь Танкред…)
Приводится полные фамилия, имя, отчество или фамилия, или имя персонажа (прописным написанием обозначена основная часть); при необходимости в скобках также полужирным шрифтом указано имя, под каким герой чаще всего фигурирует в повествовании, например: ДЕМЕНТЬЕВ Николай (Миколка), или другой вариант имени, отчества или фамилии: BLANCHE (mademoiselle Blanche; Бланш; m-lle Зельма); ЛУИЗА (Лавиза) ИВАНОВНА. Далее в скобках дано название произведения, в котором действует данный герой, затем основные имеющиеся о нём сведения: титул, чин, социальное положение, профессия, должность и т. п., после этого – сведения о степени его родства или взаимоотношениях с другими персонажами. После этого приведены портрет героя, его характеристика (авторская или других персонажей) и пунктир его роли в повествовании. Стоит ещё раз подчеркнуть, что, в отличие от подобного рода изданий, здесь даны не субъективные мнения-рассуждения отдельных литературоведов и критиков о герое, а фактические текстуальные сведения о нём с минимальным комментарием. В заключение статьи указаны данные (если они есть) о связи персонажа с героями других произведений Достоевского и вероятных прототипах.
Раздел III объединяет словарные статьи трёх видов (их – более 700): а) сведения о людях, так или иначе связанных с Достоевским: родных, близких, знакомых, а также деятелях литературы, науки, общественной мысли и т. п., с которыми писатель лично знаком не был, но без которых «мир Достоевского» представить невозможно (О. де Бальзак, Л. Н. Толстой); б) краткие сведения о географических местах (Старая Русса), учреждениях (Главное инженерное училище), изданиях («Время») и т. п., связанных с биографией писателя; в) некоторые слова-понятия, часто встречающиеся в текстах Достоевского или имеющие сугубо специфическое важное значение в его творчестве и жизни (фраппировать, почвенничество, стушеваться).
В статьях о персоналиях указаны фамилия, имя, отчество, годы жизни, самые общие биографические сведения и, главное, данные о связях человека с Достоевским. Понятно, что этот раздел мог включить в себя тысячи имён, но вряд ли стоит отдельно упоминать-рассказывать, к примеру, о каждом каторжнике Омского острога или учащемся пансиона Л. И. Чермака, с которыми волею судьбы Достоевский виделся-встречался, но которые не оставили ни малейшего следа в его жизни.
Рамки энциклопедии обусловили сжатость и краткость подачи материала. Но, думается, даже такие краткие сведения в 1-м разделе о романе или повести в целом и сведения во 2-м о всех героях произведения дают в совокупности полное представление о нём, а краткий биографический очерк, открывающий «Энциклопедию», и материалы 3-го раздела рисуют довольно полную историю жизни и творчества Достоевского. Тому же, кто захочет шире познакомиться с материалом, подсказкой станет список изданий о писателе в конце книги.
Для удобства читателей заголовки статей внутри самих статей, вопреки «энциклопедическим» правилам, даны полностью, а не в сокращении. Также в виду того, что издание рассчитано на массового читателя, текст не загромождается излишними ссылками на источники: при цитировании текстов самого Достоевского указываются название произведения и, как правило, глава (проза и публицистика), дата (письма), в отдельных случаях – том и страница ПСС (записные тетради, черновики); ссылка на чужие тексты даётся только при прямом цитировании – в квадратных скобках. В текстах Достоевского слово-понятие «Бог» и его местоименные эквиваленты приводятся с заглавной буквы, как они и писались в обязательном порядке в XIX в.
Курсивом в тексте (кроме цитат и условных сокращений) выделены слова, вынесенные в отдельные статьи. Переводы с иностранного в цитатах даны тут же в квадратных скобках.
Завершают энциклопедию следующие разделы: «Список условных сокращений», «Основные даты жизни и творчества Достоевского», «Литература» (сюда внесены, в основном, те издания, которые в той или иной мере были использованы при создании данной «Энциклопедии»), «Сводный указатель».
Поэтессе Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (известной более как – мать Мария) принадлежат замечательные слова: «Без преувеличения можно сказать, что явление Достоевского было некой гранью в сознании людей. И всех, кто мыслит теперь после него, можно разделить на две группы: одни – испытали на себе его влияние, прошли через муку и скорбь, которую он открывает в мире, стали “людьми Достоевского”. И если они до конца пошли за его мыслью, то, так же как и он, могут говорить: “Через горнило сомнений моя осанна прошла”. И другие люди, – не испытавшие влияния Достоевского. Иногда они тоже несут свою осанну. Но им её легче нести, потому что они не проводят её через горнило сомнений. Они – всегда наивнее и проще, чем люди Достоевского, они не коснулись какой-то последней тайны в жизни человека и им, может быть, легче любить человека, но и легче отпадать от этой любви…»
Читайте также: