Маршак приключения стола и стула
Обновлено: 10.05.2024
Перед завтраком в столовой
Стукнул ножкой стол дубовый.
Стук,
Стук,
Стук, стук-стук,
— Слушай, стул — мой старый друг.
Столько лет и столько зим
В старом доме мы стоим.
Отчего бы нам с тобой
Не пройтись по мостовой?
Стул с продавленным сиденьем
Отвечает с удивленьем:
— Что ты, что ты, старый стол!
Не с ума ли ты сошел?
У меня кривые ноги, —
Спотыкнусь я на пороге.
Сто ступенок на пути, —
До крыльца мне не дойти!
Вышиб дверь дубовый стол
И по лестнице пошел.
Старый стул, его сосед,
Побежал за ним вослед.
Прыг на пятую ступень,
На десятую ступень,
На двенадцатую боком,
На пятнадцатую скоком,
На двадцатую волчком
И до сотой кувырком.
Эй, держите! Караул!
Убежали стол и стул.
Славный день! Веселый день!
Меж домов цветет сирень.
Голосит-гудит гармоника,
Смотрят дети с подоконника.
А пройдешь за ворота —
Там и стук, и суета.
Разошелся старый стул,
Всеми ножками взмахнул.
— Для чего я, бестолковый,
Столько лет стоял в столовой?
Фу-ты, ну-ты, черт возьми,
Погуляю я с людьми.
Удивляется народ,
Пропускает их вперед,
А они идут посмеиваются
Да на солнышке расклеиваются.
Стол скрипит: — Не отставай,
Скоро сядем мы в трамвай.
Подошел трамвай со звоном.
Люди кинулись к вагонам.
Старый стол хотел войти,
Да застрял он на пути.
На подножке он торчит,
А кондукторша кричит:
— Не задерживай вагон,
Вылезай скорее вон!
Стол скрипит, не унывая:
— Обойдемся без трамвая.
Эка невидаль — трамвай!
Эй, извозчик, подавай!
Натянул извозчик вожжи.
— Прокачу я вас попозже.
Едет сзади ломовой —
Отвезет он вас домой! —
Мчатся дроги по дороге,
Конь здоровый, толстоногий,
А на дрогах — ломовой
С кучерявой головой.
А за ним из-под рогожки
Кресла выставили ножки,
Два дивана, зеркала,
Фортепьяно и метла.
Ломовой, как видно, занят,
Пассажиров брать не станет.
Заскрипел усталый стул:
— Я бы малость отдохнул.
Очень жесткая дорога,
Я расклеился немного,
А на спинке — пузыри,
А на ножках — волдыри.
Отвечает стол сердито:
— У меня доска разбита.
Я расклеился давно,
Да теперь мне все равно.
Вон столовая Нарпита
До полуночи открыта.
Ты в окошко посмотри —
Сколько столиков внутри,
А на столиках клеенки
И хрустальные солонки.
Забежим на пять минут
Поглядеть, как там живут.
Вверх по лестнице парадной
Потащился стол громадный
И, войдя в просторный зал,
Белым столикам сказал:
— Как живете? Как скрипите,
Что хорошего в Нарпите? —
Но столы со всех сторон
Заскрипели: — Выйди вон!
Что за дерзость! Что за стыд!
Ты клеенкой не накрыт!
Наступает темнота,
Запирают ворота,
Бьют на площади часы,
В переулках воют псы.
По дороге с громким гулом
Старый стол идет за стулом.
У разбитого стола
Крышка в сторону сползла,
А у сломанного стула
Ножку заднюю свернуло.
Вдруг из каменных ворот
На дорогу вышел кот,
О забор потерся усом,
А потом зевнул со вкусом
И сказал: — Мои друзья!
Не волнуйтесь, это я —
Кот сибирский, кот мохнатый,
Из квартиры сорок пятой.
Вам обоим я знаком,
Крыс ловил я под столом,
А на стуле столько раз
Я дремал в вечерний час.
Я по вас давно скучаю,
А хозяин ждет вас к чаю.
Он обедал на полу,
Будем рады мы столу!
Стол и стул ввалились в сени
И пошли считать ступени:
Прыг на пятую ступень,
На десятую ступень,
На двенадцатую боком,
На пятнадцатую скоком.
А потом —
Шажком,
А потом —
Ползком.
Исцарапались немного,
Но добрались до порога.
Что за встреча их ждала!
Зазвенели зеркала,
Распахнулись дверцы шкапа,
И с крючка слетела шляпа.
А на завтра к ним с утра
Пригласили столяра,
Столяра Степанова —
Сколотить их заново.
Поплевал он на ладонь,
Клей поставил на огонь.
Сделал ножки новые,
Новые — дубовые.
И теперь они опять
Собираются гулять.
Самуил Маршак — Приключения стола и стула: Стих
RARUS'S GALLERY
Маршак С. Приключения стола и стула. Небылица по Э. Лиру. Рис. Б. Кустодиева.
Л., Брокгауз-Эфрон, 1924. 16 с. с ил. Тираж 5000 экз. В хромолитографированной обложке. 25х17,5 см. Большая редкость, как и все детские книги, оформленные Борисом Кустодиевым!
В роли иллюстратора детских книг часто выступал в 1920-х гг. один из известнейших художников «Мира искусства» Б. Кустодиев. Непревзойденный мастер жанровых сцен, летописец провинциального купеческого и крестьянского быта, замечательный портретист в послереволюционные годы всерьез увлекся изображением новых социальных типажей, реалий нового жизненного уклада, его привлекала возможность диалога с самой юной аудиторией. Хотя в эти годы живописец страдал от неизлечимой болезни, был прикован к инвалидному креслу, его работам свойственна редкая для русского искусства жизнерадостность, ощущение полноты и гармонии бытия. Это ощущается и в иллюстративных циклах художника, конечно, уступающих по значимости и художественному уровню его знаменитым полотнам, но все же сыгравших заметную роль в истории книжной графики. «Рисунки Кустодиева для детских книжек всегда ясны и впечатляющи, веселы по выдумке и раскраске. Это та область, где его бытовые уклоны, его наблюдательность нашли себе благодатную почву; чувствуется, что сейчас именно детские книжки Кустодиев делает с большим удовольствием»,— писал в 1925 г. друг и биограф художника Вс. Воинов. Мастеру не была близка вычурная, орнаментальная, чисто плоскостная графическая манера, в которой работали многие «мирискусники» 1910-х гг. «Кустодиеву, природному живописцу, совсем не свойственна каллиграфия, он признается в неумении провести такую связную и протяженную линию, чтобы она была одной толщины. Можно сказать, что Кустодиеву чужда всякая графическая формалистика». Однако отсутствие артистического лоска, броских фактурных эффектов компенсируется в книжной графике художника полнокровностью образов, почерпнутых из самой жизни, убедительной достоверностью деталей, умением вести на графическом языке подробное, увлекательное повествование. В зависимости от характера и предназначения оформляемой книги иллюстратор менял арсенал своих приемов. Например, в альбомах для раскрашивания «Труд» и «Сельский труд» манера рисунка предельно лаконична, художник лишь намечает контуры фигур и предметов, легкими штрихами обозначает необходимые детали, прибегает к «сокращениям и упрощениям». Сквозь налет злободневной идеологии в этих изданиях явственно проступает главная тема творчества Кустодиева: «. сны о спокойной, привольной и изобильной России, живущей своим вековым укладом». Своеобразная эпическая мощь присуща и героям книги «Смычка с солнцем», хотя они не предаются самоотверженному труду, а всего лишь принимают солнечные ванны. Совсем иначе решена художником книга С. Маршака «Чудеса»: здесь Кустодиев не скупится на забавные подробности, смело соединяет на одном развороте разномасштабные изображения, изобретательно применяет рисованные шрифты. Особенно выразительна композиция титульного листа, в которой буквы вплетаются в единый узор с декоративными завитками и росчерками, линии закручиваются в спирали, образуя некий комический портрет, возможно, маску античного бога, изумленного достижениями современной цивилизации. В страничных иллюстрациях пейзажи и интерьеры «. дополняются характерными приметами времени, сливаясь в синтетическую картину многообразного мира, новой жизни, где главным становится труд человека. Картинность и жанровость этих акварелей лишь подкрепляют. обобщающий смысл всех индивидуальных конкретных образов». В более условной и раскованной стилистике выполнены рисунки к книгам «Приключения стола и стула: небылица по Э. Лиру», «Паровоз-гуляка» и «Большевик Том» Н. Павлович, «Джимми Джой в гости к пионерам» Л. Лесной. В графической интерпретации Кустодиева эти произведения обретают сходные черты, их роднит заразительная энергия движения, калейдоскопическая смена сюжетов и типажей, озорная эксцентрика, молодой задор, свойственный даже неодушевленным персонажам. В середине 1920-х гг. Кустодиев оформил несколько детских книг, посвященных жизни В. Ленина. В те годы иконография вождя еще не была столь тщательно разработана и строго канонизирована, как в последующие десятилетия, допускались самые неожиданные трактовки этого образа. Так, в 1924 г. на выставке в Академии художеств можно было увидеть проекты памятников, «изображавшие Ленина в позе танцора, в одеянии монаха, на карнавальной колеснице, между двумя львами и т.п.». На этом фоне рисунки Кустодиева импонировали своей простотой и традиционностью. К работе над циклом он подошел очень серьезно и ответственно, внимательно изучил огромное количество фотографий, тщательно сопоставлял их, стремясь выделить в облике политика самые характерные, существенные черты. Искусствовед Э. Голлербах, часто бывавший в этот период в мастерской Кустодива, вспоминает: «На коленях художника, накрытых пледом, на рабочем пюпитре, на подоконнике, на стульях—всюду были разложены фотографические портреты Ленина: стоящего, сидящего, идущего, улыбающегося, нахмуренного». Но даже столь основательное знакомство с документальным материалом не спасло художника от многочисленных упреков: по мнению критиков, образ вождя получился недостаточно масштабным и героическим, родственники Ленина указывали на отсутствие в некоторых композициях сходства с оригиналом. Подобные обвинения обижали и раздражали мастера, он отстаивал свое право на личностную, субъективную трактовку даже самых социально значимых тем и культовых фигур: «Похожий портрет—это, по-моему, такой портрет, который, оставаясь реалистическим по форме, дает внутреннее сходство, выражает душевную сущность данного человека. Тут нужно предоставить художнику выражать свое понимание этой сущности. Если не доверять художнику, то незачем и обращаться к нему, а лучше идти к фотографу». Безусловно, эти слова справедливы, и все же в большей степени, чем портретные характеристики, Кустодиеву удались в данном цикле сюжеты из истории революционного движения, в которых он погружался в привычную для себя стихию массовых сцен, изображал разнообразные социальные типажи и детали дореволюционного быта.
Перед завтраком в столовой
Стукнул ножкой стол дубовый.
Стук,
Стук,
Стук, стук-стук,
- Слушай, стул - мой старый друг.
Столько лет и столько зим
В старом доме мы стоим.
Отчего бы нам с тобой
Не пройтись по мостовой?
Стул с продавленным сиденьем
Отвечает с удивленьем:
- Что ты, что ты, старый стол!
Не с ума ли ты сошел?
У меня кривые ноги, -
Спотыкнусь я на пороге.
Сто ступенок на пути, -
До крыльца мне не дойти!
Вышиб дверь дубовый стол
И по лестнице пошел.
Старый стул, его сосед,
Побежал за ним вослед.
Прыг на пятую ступень,
На десятую ступень,
На двенадцатую боком,
На пятнадцатую скоком,
На двадцатую волчком
И до сотой кувырком.
Эй, держите! Караул!
Убежали стол и стул.
Славный день! Веселый день!
Меж домов цветет сирень.
Голосит-гудит гармоника,
Смотрят дети с подоконника.
А пройдешь за ворота -
Там и стук, и суета.
Разошелся старый стул,
Всеми ножками взмахнул.
- Для чего я, бестолковый,
Столько лет стоял в столовой?
Фу-ты, ну-ты, черт возьми,
Погуляю я с людьми.
Удивляется народ,
Пропускает их вперед,
А они идут посмеиваются
Да на солнышке расклеиваются.
Стол скрипит: - Не отставай,
Скоро сядем мы в трамвай.
Подошел трамвай со звоном.
Люди кинулись к вагонам.
Старый стол хотел войти,
Да застрял он на пути.
На подножке он торчит,
А кондукторша кричит:
- Не задерживай вагон,
Вылезай скорее вон!
Стол скрипит, не унывая:
- Обойдемся без трамвая.
Эка невидаль - трамвай!
Эй, извозчик, подавай!
Натянул извозчик вожжи.
- Прокачу я вас попозже.
Едет сзади ломовой -
Отвезет он вас домой! -
Мчатся дроги по дороге,
Конь здоровый, толстоногий,
А на дрогах - ломовой
С кучерявой головой.
А за ним из-под рогожки
Кресла выставили ножки,
Два дивана, зеркала,
Фортепьяно и метла.
Ломовой, как видно, занят,
Пассажиров брать не станет.
Заскрипел усталый стул:
- Я бы малость отдохнул.
Очень жесткая дорога,
Я расклеился немного,
А на спинке - пузыри,
А на ножках - волдыри.
Отвечает стол сердито:
- У меня доска разбита.
Я расклеился давно,
Да теперь мне все равно.
Вон столовая Нарпита
До полуночи открыта.
Ты в окошко посмотри -
Сколько столиков внутри,
А на столиках клеенки
И хрустальные солонки.
Забежим на пять минут
Поглядеть, как там живут.
Вверх по лестнице парадной
Потащился стол громадный
И, войдя в просторный зал,
Белым столикам сказал:
- Как живете? Как скрипите,
Что хорошего в Нарпите? -
Но столы со всех сторон
Заскрипели: - Выйди вон!
Что за дерзость! Что за стыд!
Ты клеенкой не накрыт!
Наступает темнота,
Запирают ворота,
Бьют на площади часы,
В переулках воют псы.
По дороге с громким гулом
Старый стол идет за стулом.
У разбитого стола
Крышка в сторону сползла,
А у сломанного стула
Ножку заднюю свернуло.
Вдруг из каменных ворот
На дорогу вышел кот,
О забор потерся усом,
А потом зевнул со вкусом
И сказал: - Мои друзья!
Не волнуйтесь, это я -
Кот сибирский, кот мохнатый,
Из квартиры сорок пятой.
Вам обоим я знаком,
Крыс ловил я под столом,
А на стуле столько раз
Я дремал в вечерний час.
Я по вас давно скучаю,
А хозяин ждет вас к чаю.
Он обедал на полу,
Будем рады мы столу!
Стол и стул ввалились в сени
И пошли считать ступени:
Прыг на пятую ступень,
На десятую ступень,
На двенадцатую боком,
На пятнадцатую скоком.
А потом -
Шажком,
А потом -
Ползком.
Исцарапались немного,
Но добрались до порога.
Что за встреча их ждала!
Зазвенели зеркала,
Распахнулись дверцы шкапа,
И с крючка слетела шляпа.
А на завтра к ним с утра
Пригласили столяра,
Столяра Степанова -
Сколотить их заново.
Поплевал он на ладонь,
Клей поставил на огонь.
Сделал ножки новые,
Новые - дубовые.
И теперь они опять
Собираются гулять.
Маршак С. Приключения стола и стула. Рисунки М. Цехановского.
Л.-М., Радуга, 1928. 12 с. с илл. Тираж 30000 экз. В цв. издательской литографированной обложке. 19х14 см. Большая редкость!
М. Цехановский вслед за Лебедевым успешно внедрял в детскую книгу тему современного быта с его техническими реалиями. Такие издания, как «Семь чудес» (1926), «Почта» (1927), «Приключения стола и стула» (1928) С. Маршака, «Топотун и книжка» И. Ионова (1926), «Завод в кастрюле» (1928) М. Ильина знакомили ребенка с миром новых для него предметов. Оформитель проявлял повышенный интерес к структуре и фактуре объектов, часто он соединял в одной композиции разномасштабные изображения. График нередко работал в жесткой, почти чертежной стилистике, и все же он не бесстрастно копировал, а «портретировал» своих неодушевленных героев, воспевая их целесообразность и совершенство. «Особенно любит Цехановский вещи плоские, которые можно прямо наложить на страницу, совместить с ней. Монеты и трамвайные билеты, спичечные и чайные этикетки, рекламы и конверты, кажется, не нарисованы в книге, а просто присутствуют, живут на страницах». Самой известной книгой Цехановского стала «Почта», выдержавшая множество переизданий. Как писал впоследствии художник, сверхзадача его работы заключалась в том, чтобы «довести до сознания ребенка ту мысль, что труд есть основной фактор, объединяющий народности всех стран света». Доказывая эту мысль, поэт и иллюстратор выбрали своими героями представителей скромной, не самой заметной, но нужной профессии—почтальонов. Зрительный ряд построен очень четко, изобретательно и динамично. Ритмическую основу «Почты» задают фигуры письмоносцев; они движутся в одном направлении, но совсем не похожи друг на друга, в их образах воплощаются расхожие представления о типичных национальных характерах. В книге графически воспроизводятся «торопливая, бодрая походка ленинградского почтальона, солидная, тяжелая — берлинского, четко-сухая—лондонского и плавная—бразильского». Между колонками текста то и дело вклиниваются виды городов, географические карты, изображения разных видов транспорта. Почти на каждом развороте появляется конверт, который никак не может догнать своего адресата, постепенно обрастающий плотным слоем марок и печатей. «Книгу окрыляет романтический восторг перед грандиозным миром, который наполнен паровозами, самолетами, океанскими пароходами. А с этой романтикой соседствует и добрая ирония, которая приземляет всякую экзотику, делает большой мир немного игрушечным и доступным». В тексте «Почты» указана фамилия неуловимого адресата, за которым тщетно гонялись почтальоны разных стран,— Борис Житков. В союзе с этим писателем Цехановский создал несколько книг, признанных образцами «производственного» жанра. Как вспоминает художник, с Житковым ему работалось удивительно легко, поскольку автор приступал к работе над текстом лишь после досконального изучения выбранной темы: «Для него каждый рисунок. имел свое точное место в книге. Он заранее видел эти рисунки. Когда он излагал. задачи, стоящие перед художником, мне всегда казалось, что он держит изучаемый предмет в руках, вращает и показывает его во всех возможных положениях и ракурсах. Необычайно ярко и выпукло видел он то, о чем рассказывал». Такой подход был чрезвычайно близок и Цехановскому, поэтому сотрудничество писателя и иллюстратора было результативным. Например, в книге «Про эту книгу», вызвавшей восторги критики, им удалось заинтересовать читателей сложнейшим процессом полиграфического производства; здесь воспроизводились факсимиле рукописи, пробные оттиски и корректуры, политипажи, ячейки наборной кассы, фотографии печатных станков. Этапы подготовки рукописи к печати описывались и изображались настолько просто и доходчиво, что становились элементами увлекательной игры. Столь же живо и непосредственно, на ярких наглядных примерах в «Телеграмме» излагалась история разных средств связи. И в этих, и во многих других работах Цехановского особенно увлекали возможности монтажной эстетики, его волновала проблема усиления динамики действия. Поэтому вполне закономерным был его переход из цеха иллюстраторов в ряды режиссеров-мультипликаторов. Но, избрав новое поле деятельности, художник продолжал развивать эстетические принципы лебедевской школы, существенно обогатив ими язык другого искусства. Некоторые его фильмы были прямым продолжением иллюстративных циклов, а «Почта» даже экранизировалась им дважды—в 1929 и 1963 гг.
Цехановский, Михаил Михайлович (1889 — 1965) — советский художник и режиссёр мультипликации, много работал в детской книге. Выпускник Первой Санкт-Петербургской гимназии. Начал рисовать в гимназии, в 1908—1910 годах работал в Париже в частной скульптурной мастерской; в 1911—1914 годах учился на юридическом факультете Петербургского университета (не закончил), затем обучался в Императорской Академия художеств (Санкт-Петербург), в 1918 году окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества. С 1918 по 1923 год служил в Красной Армии, где занимался прикладной художественной и скульптурной работой, затем вернулся в Петроград, где продолжил занятия прикладными работами и работал инструктором-художником Государственного художественно-промышленного техникума. С 1926 года Михаил Цехановский работает в издательстве «Радуга» и в детской редакции Ленгиза над иллюстрациями детских и юношеских книг, рядом с Владимиром Лебедевым. Цехановский, наряду с Соломоном Телингатером принял предложенный Эль Лисицким конструктивистский графический метод. Среди авторов иллюстрированных Цехановским книг — Илья Ионов («Топотун и книжка»), М. Ильин («Карманный товарищ», «Человек и стихия»), Самуил Маршак («Почта», «Приключения стола и стула», «Семь чудес»), Борис Житков («Ураган», «Телеграмма», «Рассказы о технике»). Также Цехановский печатал так называемые «кинокнижки» — «Мяч», «Бим-Бом», «Поезд», при перекидывании страниц которых создавалась короткая анимация, содержащая некоторые кинематографические приемы. В 1928 по 1936 и с 1938 по 1942 годы Михаил Цехановский работает режиссёром-мультипликатором на Ленинградской кинофабрике «Совкино» (затем «Ленфильм»). Первой киноработой Цехановского стал мультфильм «Почта» (1928), основанной на собственных иллюстрациях к книге С. Маршака, и развивающий конструктивистский метод, реализованный в книге. В 1929 году Цехановский вместе с Евгением Шолпо и Арсением Авраамовым стоял у истоков «рисованного звука» — синтезирования музыкальных произведений посредством графического изображения звуковых дорожек на киноплёнке. В 1930 году вышла озвученная версия «Почты» (композитор Владимир Дешевов, конферанс Даниила Хармса), ставшая первым советским звуковым мультфильмом. Также «Почта» стала первым советским мультфильмом, имевшим широкую аудиторию, первым советским мультфильмом, широко показывавшимся за рубежом, а раскрашенная вручную версия стала первым советским цветным фильмом. Также новизной фильма стали неожиданные диагональные ракурсы и ритмическая, синхронизированная со звуком, организация рисунка. Экспериментальный звуковой фильм «Пасифик 231» (1931 год, 10 мин.) на музыку Артюра Онеггера использовал идею полной синхронности звука и изображения в изощрённой визуальной-звуковой композиции, включающей монтаж съёмок действий дирижёра и оркестра, сопоставляемых с движениями составных частей паровоза. Мультфильм «Сказка о попе и его работнике Балде» по сказке А. С. Пушкина должен был стать первым полнометражным фильмом Цехановского и пятым фильмом, музыку к которому писал Дмитрий Шостакович. Работа над фильмом началась в 1933 году, Шостакович написал часть партитуры в 1933—1934 годах, в ноябре 1934 года композитор писал «Масса острых, гиперболических положений, гротескных персонажей… Писать музыку легко и весело». В 1936 году Шостакович был вынужден остановить работу после появления статьи «Сумбур вместо музыки», критикующей «формализм» в работах композитора. Также возникали организационные проблемы на киностудии, а механически взаимосвязанные движения чёрно-белых персонажей представлялись критиками противоречащими «высокому стилю пушкинской сказки». В конце концов, анимация к фильму была отснята почти полностью, и сдана на хранение в архив Ленфильма, где была уничтожена в пожаре, вызванном бомбардировкой Ленинграда в начале Великой отечественной войны в 1941 году. Из полнометражного фильма сохранился лишь шестиминутный фрагмент «Базар» со стихами Александра Введенского и недописанная и разрозненная партитура Шостаковича, восстановленная и дописанная учеником композитора Вадимом Биберганом в 2005 году. Цехановский в своих дневниках называл судьбу картины «катастрофой».
Придя в мультипликацию, Цехановский принес в нее свои навыки и взгляды, разительно отличавшиеся от общепринятых представлений, бытовавших в то время в этом искусстве. Согласно этим представлениям, графика по целому ряду специфических причин сводилась в мультипликационном фильме только к контурному рисунку. Цехановский отказывался понимать, почему необходимо вносить в графический фильм вульгарный, шаблонный рисунок. Будучи высокообразованным человеком и обладая тонким художественным вкусом, он не хотел мириться с этим. И я не согласен с определением С. Гинзбурга в книге «Рисованный и кукольный фильм», где он говорит о М. Цехановском, что «мультипликация заинтересовала его не столько как самостоятельное искусство, а как особый вид кинематографической иллюстрации, отличающейся от книжной своим динамическим характером». Это не так. Общаясь много лет на студии с Михаилом Цехановским и часто разговаривая с ним об искусстве мультипликации, я отлично знаю, что его привела в наше искусство не эта узкая задача.
Михаил Михайлович понимал, что мультипликациям — особый вид киноискусства, в котором драматургия, музыка, слово и выразительная игра рисованного персонажа рождают в синтезе новое художественное качество, как и в большой художественной кинематографии. Он не заставлял свои рисованные персонажи только двигаться на плоскости экрана, а добивался от них прежде всего выразительного поведения, образной игры согласно драматургическим коллизиям, заключенным в сценарии фильма. Он одним из первых понял, как важна для качества мультипликационного фильма хорошая литературная основа. Он не считал, что мультипликация должна быть только смешной, «мурзилочной», как он любил повторять, но она может быть и язвительной, гротесковой, остросатирической и даже трагедийной.
М. Ильин. Карманный товарищ. Гиз, М. — Л. 1927
М. Ильин Завод в кастрюле. Рисунки М. Цехановского. М.- Л., Госиздат, 1928.
Маршак приключения стола и стула
- ЖАНРЫ 363
- АВТОРЫ 290 333
- КНИГИ 702 420
- СЕРИИ 26 957
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 612 783
Произведения для детей (Том 1)
Подготовка текста и примечания В. И. Лейбсона
Я родился в 1887 году 22 октября старого стиля (3 ноября нового) в городе Воронеже.
Написал я эту обычную для жизнеописаний фразу и подумал: как уместить на нескольких страницах краткой автобиографии долгую жизнь, полную множества событий? Один перечень памятных дат занял бы немало места.
Но ведь этот небольшой сборник стихов, написанных в разные годы (примерно с 1908 по 1963), в сущности, и есть моя краткая автобиография. Здесь читатель найдет стихи, в которых отразились разные периоды моей жизни, начиная с детских и отроческих лет, проведенных на окраинах Воронежа и Острогожска.
Отец мой, Яков Миронович Маршак, работал мастером на заводах (потому-то мы и жили на фабричных окраинах). Но работа на мелких кустарных заводишках не удовлетворяла одаренного человека, который самоучкой постиг основы химии и непрестанно занимался различными опытами. В поисках лучшего применения своих сил и знаний отец со всей семьей переезжал из города в город, пока наконец не устроился на постоянное жительство в Петербурге. Память об этих бесконечных и нелегких переездах сохранилась в стихах о моем детстве.
В Острогожске я поступил в гимназию. Выдержал экзамены на круглые пятерки, но принят был не сразу из-за существовавшей тогда для учеников-евреев процентной нормы. Сочинять стихи я начал еще до того, как научился писать. Многим обязан я одному из моих гимназических учителей, Владимиру Ивановичу Теплых, который стремился привить ученикам любовь к строгому и простому, лишенному вычурности и банальности языку.
Так бы я и прожил в маленьком, тихом Острогожске до окончания гимназии, если бы не случайный и совершенно неожиданный поворот в моей судьбе.
Вскоре после того, как отец нашел работу в Питере, туда переехала и моя мать с младшими детьми. Но и в столице семья наша жила на окраинах, попеременно за всеми заставами - Московской, Нарвской и Невской.
Только я и мой старший брат остались в Острогожске. Перевестись в Петербургскую гимназию нам было еще труднее, чем поступить в острогожскую. Случайно во время летних каникул я познакомился в Петербурге с известным критиком Владимиром Васильевичем Стасовым. Он встретил меня необыкновенно радушно и горячо, как встречал многих молодых музыкантов, художников, писателей, артистов.
Помню слова из воспоминаний Шаляпина: "Этот человек как бы обнял меня душою своей".
Познакомившись с моими стихами, Владимир Васильевич подарил мне целую библиотечку классиков, а во время наших встреч много рассказывал о своем знакомстве с Глинкой, Тургеневым, Герценом, Гончаровым, Львом Толстым. Мусоргским. Стасов был для меня как бы мостом чуть ли не в пушкинскую эпоху. Ведь родился он в январе 1824 года, до восстания декабристов, в год смерти Байрона.
Осенью 1902 года я вернулся в Острогожск, а вскоре пришло письмо от Стасова, что он добился моего перевода в петербургскую 3-ю гимназию - одну из немногих, где после реформы министра Ванновского сохранилось в полном объеме преподавание древних языков. Эта гимназия была параднее и официальное моей острогожской. В среде бойких и щеголеватых столичных гимназистов я казался - самому себе и другим - скромным и робким провинциалом. Гораздо свободнее и увереннее чувствовал я себя в доме у Стасова и в просторных залах Публичной библиотеки, где Владимир Васильевич заведовал художественным отделом. Кого только не встречал я здесь - профессоров и студентов, композиторов, художников и писателей, знаменитых и еще никому не известных. Стасов возил меня в музей Академии художеств смотреть замечательные рисунки Александра Иванова, а в библиотеке показывал мне собрание народных лубочных картинок с надписями в стихах и в прозе. Он же впервые заинтересовал меня русскими сказками, песнями и былинами.
На даче у Стасова, в деревне Старожиловке, в 1904 году я встретился с Горьким и Шаляпиным, и эта встреча повела к новому повороту в моей судьбе. Узнав от Стасова, что с переезда в Питер я часто болею, Горький предложил мне поселиться в Ялте. И тут же обратился к Шаляпину: "Устроим это, Федор?" - "Устроим, устроим!" - весело ответил Шаляпин.
А через месяц пришло от Горького из Ялты известие о том, что я принят в ялтинскую гимназию и буду жить в его семье, у Екатерины Павловны Пешковой.
Я приехал в Ялту, когда там еще свежа была память о недавно скончавшемся Чехове. В этом сборнике помещены стихи, в которых я вспоминаю впервые увиденный мною тогда осиротевший чеховский домик на краю города.
Никогда не забуду, как приветливо встретила меня - в ту пору еще совсем молодая - Екатерина Павловна Пешкова. Алексея Максимовича в Ялте уже не было, но и до его нового приезда дом, где жила семья Пешковых, был как бы наэлектризован надвигавшейся революцией.
В 1905 году город-курорт нельзя было узнать. Здесь в первый раз увидел я на улицах огненные полотнища знамен, услышал под открытым небом речи и песни революции. Помню, как в Ялту приехал Алексей Максимович, незадолго до того выпущенный из Петропавловской крепости. За это время он заметно осунулся, побледнел и отрастил небольшую рыжеватую бороду. У Екатерины Павловны он читал вслух написанную им в крепости пьесу "Дети Солнца".
Вскоре после бурных месяцев 1905 года в Ялте начались повальные аресты и обыски. Здесь в это время властвовал свирепый градоначальник, генерал Думбадзе. Многие покидали город, чтобы избежать ареста. Вернувшись в Ялту из Питера в августе 1906 года после каникул, я не нашел здесь семьи Пешковых.
Я остался в городе один. Снимал комнатку где-то на Старом базаре, давал уроки. В эти месяцы одиночества я запоем читал новую, неизвестную мне до того литературу - Ибсена, Гауптмана, Метерлинка, Эдгара По, Бодлера, Верлена, Оскара Уайльда, наших поэтов-символистов. Разобраться в новых для меня литературных течениях было нелегко, но они не поколебали той основы, которую прочно заложили в моем сознании Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет, Толстой и Чехов, народный эпос, Шекспир и Сервантес.
Зимой 1906 года меня вызвал к себе директор гимназии. Под строгим секретом он предупредил меня, что мне грозит исключение из гимназии и арест, и посоветовал покинуть Ялту как можно незаметнее и скорее.
И вот я снова очутился в Питере. Стасов незадолго до того умер, Горький был за границей. Как и многим другим людям моего возраста, мне пришлось самому, без чьей-либо помощи, пробивать себе дорогу в литературу. Печататься я начал с 1907 года в альманахах, а позднее в только что возникшем журнале "Сатирикон" и в других еженедельниках. Несколько стихотворений, написанных в ранней молодости, лирических и сатирических, вошло в эту книгу.
Среди поэтов, которых я и до того знал и любил, особое место занял в эти годы Александр Блок. Помню, с каким волнением читал я ему в его скромно обставленном кабинете свои стихи. И дело было тут не только в том, что передо мною находился прославленный, уже владевший умами молодежи поэт. С первой встречи он поразил меня своей необычной - открытой и бесстрашной правдивостью и какой-то трагической серьезностью. Так обдуманны были его слова, так чужды суеты его движения и жесты. Блока можно было часто встретить в белые ночи одиноко шагающим по прямым улицам и проспектам Петербурга, и он казался мне тогда как бы воплощением этого бессонного города. Больше всего образ его связан в моей памяти с питерскими Островами. В одном из стихотворений я писал:
Читайте также: