Виталий пуханов в моем шкафу живет усталый свитер

Обновлено: 16.05.2024

Пуханов Виталий Владимирович родился в 1966 году в Киеве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. С 2003 года — ответственный секретарь молодежной литературной премии “Дебют”. Автор трех книг стихов. Живет в Москве.

Недалеко от Фермопил
Рождался мир чужой и подлый.
И я там был, мёд-пиво пил
И заедал сушёной воблой.

Паром, швартованный узлом:
Мост переброшен через реку.
И что в сравненье с этим злом
Простая гибель человека.

Ты был в то утро нездоров.
Пока вели тебя к забору,
Погибло множество миров,
Открытых внутреннему взору.

Стихи изящно сложены,
Отлиты пули безупречно,
Миры войны и тишины —
Всё растворяет мрак сердечный.

Там встали рядом перс и грек
И разделили хлеб, как братья.
Мы продержались целый век
И по мосту пришли обратно.

Двое старых марсиан:
Скучно ей, он — вечно пьян.
Денег нет, в подвале сыро,
Не даёт собес квартиру.
Было чуть не разошлись,
Перебрали куль с вещами.
И друг другу обещали
Человеческую жизнь.

Мы были нищими, но нищета тех лет
Слыла законной и благословенной,
Как маргарин, намазанный на хлеб,
И тусклый свет в конце вселенной.

И веришь ли, бывали сыты мы
Отчаянной устойчивостью мира.
Зажглись огни, пресытились умы,
Хлеб побелел, а сердцу всё не мило.

Я так долго не видел маму,
Что старые женщины стали напоминать мне её.
Вот мама идёт за хлебом.
Вот ждёт трамвай на морозе.
Вот стоит в очереди в сберкассу.
Мамино бордовое зимнее пальто
И темно-зелёное демисезонное не знают износа.
Воротник из собольей спинки всё так же строг.
Мама никогда не узнаёт меня.
Мы долго не виделись,
Я сильно изменился.

Каждый день после школы мы шли воевать.
Оружие добывали в бою, кричали “ура”,
Пленных не брали.
Возвращались домой усталые и голодные,
Легкораненые, засыпали как убитые.
Родители не ругали, вспоминали свою войну.
В слове “война” было всё страшное и светлое,
Несбывшееся, настоящее время.
И мы уходили на войну, в полную свободу
Быть детьми.
Знали: война никогда не закончится,
Будем играть, пока нас не убьют,
Или не крикнут: “Домой!”

Рим был вчера, и я его застал
В обычной циклопической бетонке,
Где засыпал, не досчитав до ста.
И что мне Рим, — я думал о девчонке.

Хлеб и чеснок лежали на столе.
Рабов везли звенящие трамваи
По плоской птолемеевой Земле.
Совсем не помню, как девчонку звали.

Размазал шарфом след вороний.
“Зима. Влюбленных метит снег”, —
Сказал мне мельком посторонний,
На вид хороший человек.

Как белая воронья стая,
Снег кружится со всех сторон.
Фальшивлю песню, слов не зная,
Про девушку, “что я влюблен”.

Иду облепленный, нелепый
Коротким шагом на вокзал.
“Вы что-то холодно одеты”, —
Хороший человек сказал.

Демисезонная обнова.
Ладонью снег смахнул с плеча
И поблагодарил. Давно я
Людей хороших не встречал.

У женского тела с возрастом
Меньше и меньше мест
Проходят дресс-код невест.
Первыми прячутся бедра, шея, живот.
С каждым годом плотнее
И темнее цвета колгот.
Плечи остаются открытыми до конца.
Золотыми нитями
Улыбка держит овал лица.
Никогда не исчезнут рук белизна,
Юный голос, молодая спина.

Не стану врать, я не был пацаном.
Таких придурков в пацаны не брали.
Чернилами и ягодным вином
Я не блевал, я был не в матерьяле.

Не знал имён дворовых королей,
Никто моей не видел финки.
А чтоб не наваляли кренделей,
Я новые не надевал ботинки.

Всех королей свезли в Афганистан.
Я так страдал от голосов Америк,
Что Родина, затылок почесав,
Мне не смогла оружие доверить.

Но иногда бывает стыдно мне,
Что финку прятал я в штанах хреновых.
Все пацаны погибли на войне,
А я брожу в ботинках новых.

Вспомни ксеноцефалов:
Интернат под Киевом,
Тысяча девятьсот семьдесят восьмой.
Завуч, учитель географии, физрук.
Их серые лица, усталые глаза.
Империя разваливалась,
Трудно готовить из человеческих детей
Природных ксеноцефалов,
Покорителей вселенной.
Навык думать пустоту, говорить пустоту,
Верить в пустоту, стоять насмерть за нее
Не передается, как ни бейся.
“Два” по ксеноцефальскому.
(Мы называли его “чехословацким”).
И всё же в глазах их была любовь:
Земная лихорадка ксеноцефалов.
Понимая, что обречены, говорили друг другу:
Пусть у детей будет будущее.
И вот, спустя тридцать лет,
Я с благодарностью вспоминаю
Завуча, физрука, учителя географии.
Ксеноцефальский с ошибками кормит немного:
“Создаёшь” документ Суркову или Кадырову,
Заполняешь заявку на президентский грант —
Переводишь по памяти с русского
На ксеноцефальский и обратно.
Гальванизированные пустотой слова
Мерцают космическим смыслом.
На ксеноцефальском невозможно соврать или пошутить.
Империя рухнула на магических словах:
“Я люблю тебя, Родина”.
Конфликт форматов, ксеноцефальская земная лихорадка.

Съешь своих героев, страна,
Выпей кровь мертвецов.
Чтобы голодная не текла слюна —
Закуси сыном, заешь отцом.

Запеченные, заливные
Блюда выбери наугад,
Чтоб увидели остальные
Улыбку добрую, нежный взгляд.

Была милосердна, светла и добра.
Такими счастливыми были!
Убили Степана, убили Петра,
Семёна и Павла убили.

На память читается список имён,
А жизнь безымянно прекрасна.
Согласен Степан, согласился Семён,
И Павел и Пётр согласны.

По святцам, по святцам, с заветных времён.
Тебя ненадолго не стало:
Какой-нибудь Павел, какой-то Семён.
И снова Петра и Степана.

Возьмет конверт, наклеит марочку,
Напишет адрес, лист согнёт,
И нам на память фотокарточку
Чужая молодость пришлет.

Счастливыми нас не запомнили.
Так и не вырвали из тьмы
Фотографические молнии,
Как мы стоим, как смотрим мы.

Но может стать, в тумане старческом,
В недовоёванном раю
Чужую молодость по карточке
Мы опознаем как свою.

Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет.
Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину.
Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает.
Бормочет тревожное, нелепое.
Много чего еще нежелательно видеть.
Мама ключей не найдет. Мама останется дома.
В старости последней видит мальчик:
Молодая мама плачет, мечется, умоляет.
Сердце напрасно болит.
Как в детстве, помочь ей не может.
Мама должна представать сыну всегда одинаково:
С книжкой в руках, глаза отрывая на миг,
Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному.
Мама с медленной чашкою чая в руках.
Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться.
Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать.
Мама не уйдет никуда. Здесь твоя мама.

Виталий пуханов в моем шкафу живет усталый свитер

Ничто не длится вечно — ни любовь, ни смерть,
И только одиночество бессмертно.
Я тоже думал так. Боялся не успеть
Вниз по реке спуститься незаметно.

Не то чтобы горька, не то чтоб глубока —
Как смерть, крепка и, как любовь, тревожна
Беспомощным певцом воспетая река —
И переплыть нельзя, и выпить невозможно.

Да, это — лишь слова, но где еще искать
Бессмертия, пока мы живы?
Чем сердце утомить, чем горло полоскать
И рвать на веслах жилы?

Ведь где-то собрались уплывшие давно
Д. Н., А. Е., В. К., Б. Р. и остальные.
И делят одиночество одно,
Любимые и, может быть, живые.

Динозавры не вымерли. Они здесь.
Их миллионы, может быть — миллиарды.
Резиновые, надувные, механические,
Могут сказать жалобное “пи” в руке ребенка.
Покорные детской воле, любимые игрушки.
Ты никуда не исчезнешь.
Горькие мысли твои и ночные страхи
Станут интеллектуальной добавкой
Чужой праздности.
Потомки будут благодарно играть твоими словами.
Умри скорей, милый динозавр.

В моем шкафу живет усталый свитер.
Обычный полосатый свитерок.
Я сотни раз о свитер руки вытер
И под дождем в нем пару раз промок.

Мы с ним срослись. Годами в нем носился.
Сказали, молодость закончилась вчера.
Я так любил его. Я очень им гордился.
Умели раньше делать свитера.

Когда мы были киргизами
Кирзовыми, кургузыми,
Оранжево-безрукавными —
Были людьми нелукавыми.
Мы гремели лопатами,
Начиная с полпятого.
В девять слушали лекции
Про Гомера с Лукрецием
И засыпали замертво,
Опьянев от гекзаметра.
Молодыми поэтами,
В робы переодетыми,
Шли по улице гордые
С метлами, граблями, ведрами!
Улица не кончается,
Корчится, безъязыкая,
Оранжево в такт качается
Узбеками и таджиками.

Этот вальс танцевали мы вместе
С инвалидом войны и труда.
Пели мы комсомольские песни,
Ты мне сразу ответила: “Да”.

Песен этих народ уж не вспомнит,
Украшает стальная звезда,
С пол-России, затерянный холмик
Инвалида войны и труда.

Поднимайся, страна, умывайся,
Разбивайся на пары любви:
Новый круг комсомольского вальса —
Раз-два-три, на крови, раз-два-три.

В этом танце, любя и страдая,
Стань и ты — ветеран, инвалид.
Ведь Россия всегда молодая

И всегда только “да” говорит.

За то, что делали бетон,
За то, что мы бетон любили,
И серым попадали в тон,
И желтым серое белили —
Здесь каждый сам себе Ньютон,
Когда он делает бетон.

Из влажного песка, из пыли,
Как человека в мире том…
О, как же мы бетон любили,
Когда мы делали бетон,
Хоть материли, материли.

Жили-были вместе пятнадцать лет.
Ели суп гороховый на обед.
Еле-еле пережили весной и зимой
Девяносто первый и девяносто восьмой.
А потом взяла и наладилась жизнь.
А они взяли и разошлись.
Он не улыбается.
Она не носит ребенка под сердцем.
Они больше не вытираются одним полотенцем.
Не смотрят в окно. Не говорят “прости”.
Это было давно, и ты о них не грусти.

Картошку ест
Святой и вор.
Картошка рада всем.
Она — любовь сама.
Не спорь!
Картошку я не ем.
Петрушкой был.
В бульоне плыл.
Соль-перец не забыть.
Но я картошкин
Помню пыл.
Хочу картошкой быть.

Есть такое слово “прощай”,
В нем смысла немного — одна печаль.
Все равно, кроме Бога, простить вину
Некому никому.
Обещай, обещай, обещай
Никогда не говорить “прощай”.

Звук на звук переводил,
Нужных слов не находил.
Так чирикали затворы,
По ночам шуршали воры,
И фольгой, как шоколад,
Хрустнул мерзлый Ленинград.
С непричинного наречья,
С птичьего на человечье
Сделан точный перевод.
С той поры никто при встрече
Мне руки не подает.

Мы не знаем, как умер Осип Э. Мандельштам.
Может, его удавили. Может, он умер сам.

Что приоткрылось сердцу, слуху, глазам, уму,
Весело или грустно было тогда ему?

Нам ничего не известно, где он и как он там.
Очень нам интересно. Боже, как страшно нам.

За всех участливых, ничтожных,
Судьбой развеянных, как дым, —
Мы жили счастливо! Но всё же:
Мы позавидовали им.

Кого пехота захудалая,
Кого Шойгу, кого весна,
Кого десница шестипалая,
А нас — поэзия спасла.

Ты в эту щель не сунешь лезвие,
Где космос — мрак,
Где свет — дыра,
Где никого, кроме поэзии,
Где нам пора. И ей — пора.

От редакции

Мы продолжаем нашу традицию – выбирать лучшие тексты ушедшего года с помощью самих поэтов. Нам интересны авторские взгляды людей, в чьём вкусе сомневаться не приходится. В то же время то, что они отбирают, — это их собственный взгляд, с которым мы не спорим, даже если и хочется. Мы договорились учитывать только тексты, впервые опубликованные в минувшем году. В качестве составителя десятки лучших текстов 2018 года выступил поэт Виталий Пуханов. Особенностью этого года можно считать то, что Пуханов в основу своего выбора положил не первые публикации в журналах, как это было в проекте ранее, а первые публикации в авторских блогах. Очевидно, что это несколько иной ракурс восприятия поэтического процесса. Как минимум это значит, что быть частью процесса иногда возможно, не публикуясь.

Виталий Владимирович Пуханов — поэт. Родился в 1966 году в Киеве. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. На рубеже 1990–2000-х годов был редактором отдела прозы журнала «Октябрь». С 2003 по 2015 годы — ответственный секретарь молодёжной литературной премии «Дебют», с 2019 года — директор премии «Поэзия». Публиковался в журналах «Воздух», «Знамя», «Континент», «Новый мир», «Октябрь». Автор поэтических книг «Деревянный сад» (1995), «Плоды смоковницы» (2003); «Школа милосердия», (2014). Лауреат премии Anthologia (2014), специальной премии «Московский счёт» (2014). Живёт в Москве.

Полина Барскова

Из театральных воспоминаний

В этой сказке выпало мне подработать Шахерезадой,

Горькоглазой темноязыкой унылозадой,

Полной песка и пепла песка и пепла,

Но по мере свивания текста выросло и окрепло

Тело моих скитаний презентабельным стало скисло

В горечь речь простокваши

Исполнилось квази смысла.

Шахрияр не казни меня.

Не потому что тоже

Как и сотни других, я искала тебя на ложе

Утоляя бореньем воли ночные страхи

Не потому что мне неохота плахи

Вонь почувствовать лезвия и прощанья негу

Не казни потому что со мной по снегу

( что это снег? Он любопытствует но скорее вяло)

Ты уйдёшь со мною,

Как старое одеяло,

Снег в моем краю желтоват сероват, следами

Как после пожара в дыме

Все хлопочут уже ненужные миру тени,

Снег в моем краю

Обрамленье предел хотений:

О вагине подземной которая вход в Магрибе в усыпальницу демонов

О кошке царице яда,

На тебя проливается морок печаль услада

вот ты и слово и вот ты снова

Белый сонный младенец,

Всему основа в тёплом доме что только тобою дышит,

Пёс храпит, повивальник вышит,

Бабка гладит лицо твоё, мудрая и живая,

От несносной нежности подвывая.

Слово невысказанное зияет

Как жемчужину в рот тебе положу за щеку

Как себя в огонь твой

Первая публикация: личный блог на Facebook

Татьяна Вольтская

Вот он плывет над нами – призрак, Бессмертный полк,

В гулком «Ура!» – как будто грохот «Катюш» не смолк.

Дедушки чёрно-белые, глянцевые отцы,

Ветер лижет их лица – на палочках леденцы.

Все мы на запах Победы слетаемся, как на мёд,

И мертвецы над нами тихо плывут вперёд,

В будущее. Молчали деды – придя с войны.

Внуки пригубят крови дедовой – и пьяны,

Столько её разлито – рядом ли, вдалеке –

Все мы стоим по шею в теплой её реке.

Волны её упруги: здесь, посреди реки,

Все поневоле братья, на берегу – враги.

Завтра пойдут колонной дети – и встретит их –

Чёрной икрой ОМОНа площадь: не для живых!

Вот сгорят они в танке, примут последний бой –

Мы их наденем на палки и понесём над собой.

Будем любить их нежно, в мутном глазу – слеза,

Будем любить их – павших, ну а живых – нельзя.

Вязкое солнце льётся, брызжет багряный шелк.

Главная наша надежда – мёртвых засадный полк.

Линор Горалик

Патриотический вальс

Есть кто живой? – не я, не я

я – это вогкая простыня

под дрожащей рукою Родины не такой.

Что она водит по мне, по мне,

что она ловит в складках меня,

каких предсмертвующих бесенят

она вытягивает из меня

артрозными пальцами в перстенях

с чеканкой «Спаси или сохрани»? –

да таких: чернявых с известной звездой,

с папиным носом, с демкиной бородой,

и ночное радио «Мой полицай»

у них из ушек ей страшно поет

о цене любви на живца.

Есть кому жить? – не мне, не мне

с этой ни мертвою и ни-ни,

под которую как ты ни подстелись,

она собьет тебя в липкий ком

под испачканным животом –

а я страдал, что лежу пластом,

что вечно лежу под нею пластом,

и про кто ж ей под старость стакан воды,

и про что я ей за ее труды

и за пятна следов от её трудов,

запекающиеся на спине.

Кем ей живиться? – не мной, не мной,

вот я и вырос её чужой,

страшный, ни мертвый и ни большой,

с радио, хлещущим из ушей,

и черной дрянью копыт;

И что я вижу с адских высот? –

волчаливый сучий тамбовский взгляд,

рудоносных пролежней затхлый пот

да стакан с зубами её ребят –

и тлеет вогкая простыня,

не способная для огня.

Григорий Горнов

Я всё же приехал в это владенье лис —

электричка пробралась кривыми с большим трудом.

И все мои мысли неожиданно оборвались:

впереди был только нескончаемый бурелом.

Я наступил на разбитое, ржавое ламповое табло

и перешёл в другое измерение по частям

по заросшей насыпи с остатками от столбов,

и релейными ящиками, выпотрошенными к чертям.

Ты ждала меня в месте, похожем на всё вокруг,

но на самом деле я попал во временной карман.

Ты колдовала и рассеивала жару,

а в подоле платья летал, вереща, комар,

И, так и не поняв, по часовой или против — дорога в ад,

мёртвым алмазом рухнул к твоим ногам…

Ночь подошла вплотную, постояла, пошла назад.

И лес зашумел, заштрихованный помехами голограмм.

Олег Дозморов

Стихи крутые все написаны.

Поэты после сорока

с физиономиями кислыми

и сединою у виска.

Куда деваться. Стыдно, боязно,

где вы, весенние деньки?

Но лезут нагло и бессовестно

в литературу дяденьки.

Они согласны хоть верлибрами,

у них ресентимента нож,

готовы в парке ссать под липами

и злобно лайкать молодежь.

Кирилл Корчагин

горы всегда одинаковы, сквозь них видно издалека

как трава детонирует вспышками шерсти овечьей,

протяжным воздушным свистом

и скалу он разрезает посохом

так что холод обрушивается на всех уставших в хостеле

где ты вечерами наедине с тишиной

и ржавой землёй перегревшейся в стыках камней —

не грусти, не печалься они отстоят измир, и кемаль

поднимется по горной дороге,

хотя я понимаю как трудны пятисложные звезды,

распластавшиеся их рукава, и когда они машут

нам из окна, хочется спать, так что мы

засыпаем на побережье,

и на каждую улицу рая вплывает знакомый

воздух родных широт,

нежный как соскальзывающая перевязка,

укрывающий аутсайдеров и аутистов

и наконец, превращенный в свет, покидающий землю

как все мы с едва слышимым вздохом

Ирина Котова

ЛЮБОВЬ ЛИЦО ИЗНАНКА

в первую брачную ночь прабабушка

достала из-под юбки кухонный нож

подойдёшь – убью тебя и себя

прадед был богатый рябой на голову ниже

через несколько лет в дом ворвались красные

кричали – приговорён к расстрелу

перевернули дом исподним кнаружи

он сидел под широкими юбками с изнанки —

восемь детей жались к юбкам с лица

лицо прабабушки было светлым

иногда я думаю — как и кого мне спасти

спрятать под юбкой

чтоб хватило сил

с изнанки и лица

Максим Матковский

они полюбили друг друга с первого взгляда на фуршете:

она была лауреатом Русского Букера, Большой книги,

Дебюта, Ясной Поляны, Лицея

и прочих премий не меньше миллиона рублей.

он был поэтом-верлибристом и лауреатом премии

«Золотое Перо Пизданска» за 2008 год – четвёртое место,

почётный диплом, две синих ручки и одна красная,

блокнот с рисунком золотого пера Пизданска,

тряпичная сумка с портретом губернатора,

и альманах «Лучшие молодые поэты Пизданска».

она призналась ему:

раньше я была замужем за критиком,

он был из Питера, это фу, фу, фу!

когда он шёл по улицам Москвы, ему вслед кричали поэты:

лох! лох! придумай рифму к слову «лох», лох!

а теперь, когда они были вместе,

он этих московских поэтов бил большой палкой

из пизданского дерева,

а она бегала, как девчонка и кричала:

– о, врежь ещё вон тому! вон тому!

какая замечательная дубина у тебя пизданская!

Евгений Никитин

Стволы корнями в землю тычат

И просыпаются кроты

уходят в поисках еды

ворчат и о беде талдычат

— Я видел камень, извините.

И был он треснутый такой.

Пройдете мимо – поднимите.

Гляжу соринкою в глазу

Вот домик, тёплая перинка

Авось и переждём грозу

Первая публикация: «Новый мир», 2018, №1.

Александр Скидан

папа умер мама умер

а потом я вызвал убер

убер убер убещур

будем резать будем пить

на фонтанке водку

все равно тебе возить

ах в краях далёких тех

кто-то должен продолжать за них

а не то чтоб бл*ди.

Следующий материал

«(без заголовка)»

Мария Олеговна Ватутина – поэт, родилась и живёт в Москве. Окончила Московский юридический институт и Литературный институт им. А.М. Горького. Работала юристом, адвокатом, журналистом. Автор одиннадцати поэтических книг, наиболее.

Спасибо за подписку! Проверьте почту

Пуханов Виталий Владимирович родился в 1966 году в Киеве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. С 2003 года – ответственный секретарь молодежной литературной премии “Дебют”. Автор трех книг стихов. Живет в Москве.

*

Недалеко от Фермопил
Рождался мир чужой и подлый.
И я там был, мёд-пиво пил
И заедал сушёной воблой.

Паром, швартованный узлом:
Мост переброшен через реку.
И что в сравненье с этим злом
Простая гибель человека.

Ты был в то утро нездоров.
Пока вели тебя к забору,
Погибло множество миров,
Открытых внутреннему взору.

Стихи изящно сложены,
Отлиты пули безупречно,
Миры войны и тишины –
Всё растворяет мрак сердечный.

*

Двое старых марсиан:
Скучно ей, он – вечно пьян.
Денег нет, в подвале сыро,
Не даёт собес квартиру.
Было чуть не разошлись,
Перебрали куль с вещами.
И друг другу обещали
Человеческую жизнь.

*

Мы были нищими, но нищета тех лет
Слыла законной и благословенной,
Как маргарин, намазанный на хлеб,
И тусклый свет в конце вселенной.

*

Я так долго не видел маму,
Что старые женщины стали напоминать мне её.
Вот мама идёт за хлебом.
Вот ждёт трамвай на морозе.
Вот стоит в очереди в сберкассу.
Мамино бордовое зимнее пальто
И темно-зелёное демисезонное не знают износа.
Воротник из собольей спинки всё так же строг.
Мама никогда не узнаёт меня.
Мы долго не виделись,
Я сильно изменился.

*

Каждый день после школы мы шли воевать.
Оружие добывали в бою, кричали “ура”,
Пленных не брали.
Возвращались домой усталые и голодные,
Легкораненые, засыпали как убитые.
Родители не ругали, вспоминали свою войну.
В слове “война” было всё страшное и светлое,
Несбывшееся, настоящее время.
И мы уходили на войну, в полную свободу
Быть детьми.
Знали: война никогда не закончится,
Будем играть, пока нас не убьют,
Или не крикнут: “Домой!”

*

Рим был вчера, и я его застал
В обычной циклопической бетонке,
Где засыпал, не досчитав до ста.
И что мне Рим, – я думал о девчонке.

*

Размазал шарфом след вороний.
“Зима. Влюбленных метит снег”, –
Сказал мне мельком посторонний,
На вид хороший человек.

Иду облепленный, нелепый
Коротким шагом на вокзал.
“Вы что-то холодно одеты”, –
Хороший человек сказал.

Демисезонная обнова.
Ладонью снег смахнул с плеча
И поблагодарил. Давно я
Людей хороших не встречал.

*

У женского тела с возрастом
Меньше и меньше мест
Проходят дресс-код невест.
Первыми прячутся бедра, шея, живот.
С каждым годом плотнее
И темнее цвета колгот.
Плечи остаются открытыми до конца.
Золотыми нитями
Улыбка держит овал лица.
Никогда не исчезнут рук белизна,
Юный голос, молодая спина.

*

Не стану врать, я не был пацаном.
Таких придурков в пацаны не брали.
Чернилами и ягодным вином
Я не блевал, я был не в матерьяле.

*

Вспомни ксеноцефалов:
Интернат под Киевом,
Тысяча девятьсот семьдесят восьмой.
Завуч, учитель географии, физрук.
Их серые лица, усталые глаза.
Империя разваливалась,
Трудно готовить из человеческих детей
Природных ксеноцефалов,
Покорителей вселенной.
Навык думать пустоту, говорить пустоту,
Верить в пустоту, стоять насмерть за нее
Не передается, как ни бейся.
“Два” по ксеноцефальскому.
(Мы называли его “чехословацким”).
И всё же в глазах их была любовь:
Земная лихорадка ксеноцефалов.
Понимая, что обречены, говорили друг другу:
Пусть у детей будет будущее.
И вот, спустя тридцать лет,
Я с благодарностью вспоминаю
Завуча, физрука, учителя географии.
Ксеноцефальский с ошибками кормит немного:
“Создаёшь” документ Суркову или Кадырову,
Заполняешь заявку на президентский грант –
Переводишь по памяти с русского
На ксеноцефальский и обратно.
Гальванизированные пустотой слова
Мерцают космическим смыслом.
На ксеноцефальском невозможно соврать или пошутить.
Империя рухнула на магических словах:
“Я люблю тебя, Родина”.
Конфликт форматов, ксеноцефальская земная лихорадка.

*

Съешь своих героев, страна,
Выпей кровь мертвецов.
Чтобы голодная не текла слюна –
Закуси сыном, заешь отцом.

Запеченные, заливные
Блюда выбери наугад,
Чтоб увидели остальные
Улыбку добрую, нежный взгляд.

*

Была милосердна, светла и добра.
Такими счастливыми были!
Убили Степана, убили Петра,
Семёна и Павла убили.

*

Возьмет конверт, наклеит марочку,
Напишет адрес, лист согнёт,
И нам на память фотокарточку
Чужая молодость пришлет.

Счастливыми нас не запомнили.
Так и не вырвали из тьмы
Фотографические молнии,
Как мы стоим, как смотрим мы.

*

Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет.
Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину.
Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает.
Бормочет тревожное, нелепое.
Много чего еще нежелательно видеть.
Мама ключей не найдет. Мама останется дома.
В старости последней видит мальчик:
Молодая мама плачет, мечется, умоляет.
Сердце напрасно болит.
Как в детстве, помочь ей не может.
Мама должна представать сыну всегда одинаково:
С книжкой в руках, глаза отрывая на миг,
Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному.
Мама с медленной чашкою чая в руках.
Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться.
Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать.
Мама не уйдет никуда. Здесь твоя мама.

Виталий Пуханов. Стихотворения

Паром, швартованный узлом: Мост переброшен через реку. И что в сравненье с этим злом Простая гибель человека.

Ты был в то утро нездоров. Пока вели тебя к забору, Погибло множество миров, Открытых внутреннему взору.

Там встали рядом перс и грек И разделили хлеб, как братья. Мы продержались целый век И по мосту пришли обратно.

Двое старых марсиан: Скучно ей, он — вечно пьян. Денег нет, в подвале сыро, Не даёт собес квартиру. Было чуть не разошлись, Перебрали куль с вещами. И друг другу обещали Человеческую жизнь.

Мы были нищими, но нищета тех лет Слыла законной и благословенной, Как маргарин, намазанный на хлеб, И тусклый свет в конце вселенной.

И веришь ли, бывали сыты мы Отчаянной устойчивостью мира. Зажглись огни, пресытились умы, Хлеб побелел, а сердцу всё не мило.

Я так долго не видел маму, Что старые женщины стали напоминать мне её. Вот мама идёт за хлебом. Вот ждёт трамвай на морозе. Вот стоит в очереди в сберкассу. Мамино бордовое зимнее пальто И темно-зелёное демисезонное не знают износа. Воротник из собольей спинки всё так же строг. Мама никогда не узнаёт меня. Мы долго не виделись, Я сильно изменился.

Каждый день после школы мы шли воевать. Оружие добывали в бою, кричали “ура”, Пленных не брали. Возвращались домой усталые и голодные, Легкораненые, засыпали как убитые. Родители не ругали, вспоминали свою войну. В слове “война” было всё страшное и светлое, Несбывшееся, настоящее время. И мы уходили на войну, в полную свободу Быть детьми. Знали: война никогда не закончится, Будем играть, пока нас не убьют, Или не крикнут: “Домой!”

Рим был вчера, и я его застал В обычной циклопической бетонке, Где засыпал, не досчитав до ста. И что мне Рим, — я думал о девчонке.

Хлеб и чеснок лежали на столе. Рабов везли звенящие трамваи По плоской птолемеевой Земле. Совсем не помню, как девчонку звали.

Размазал шарфом след вороний. “Зима. Влюбленных метит снег”, — Сказал мне мельком посторонний, На вид хороший человек.

Как белая воронья стая, Снег кружится со всех сторон. Фальшивлю песню, слов не зная, Про девушку, “что я влюблен”.

Иду облепленный, нелепый Коротким шагом на вокзал. “Вы что-то холодно одеты”, — Хороший человек сказал.

У женского тела с возрастом Меньше и меньше мест Проходят дресс-код невест. Первыми прячутся бедра, шея, живот. С каждым годом плотнее И темнее цвета колгот. Плечи остаются открытыми до конца. Золотыми нитями Улыбка держит овал лица. Никогда не исчезнут рук белизна, Юный голос, молодая спина.

Не стану врать, я не был пацаном. Таких придурков в пацаны не брали. Чернилами и ягодным вином Я не блевал, я был не в матерьяле.

Не знал имён дворовых королей, Никто моей не видел финки. А чтоб не наваляли кренделей, Я новые не надевал ботинки.

Читайте также: